Хмурь - Ирина Лазаренко

– О, глазнилки, варочья штука-то!

Когда я в первый раз смотрел на дознаватеря, даже не заметил их – багровые вислые щеки отвлекли. А теперь я и впрямь удивился, потому как нигде в Полесье глазнилок не видел.

Придумать себе имя для дознания я не сообразил загодя, зато теперь, вдохновленный тенью удивления на лице дознаватеря и воспоминанием о танне, Зануде, сиренах, о качающихся на воде лодках, быстро нахожу созвучное:

– Якорь меня зовут.

– Якорь, – повторяет дознаватерь тихо, жует губами. – Чего от стражников бегал?

Я двигаю плечами.

– Про всяк случай. Чего они-то за мной бегали?

Дознаватерь молчит, постукивает пальцами по столешнице.

– В заезжем доме тебя, кажется, не так звали. Похоже, но не так.

Снова дергаю плечами:

– Может, они там глухие на все уши.

– Где в Подкамне жил?

Тут я обретаю уверенность и многословие, называю владения танны, её имя и название ближайшего города, потом, «увлекшись», рассказываю про рыбный промысел и расчудесную жизнь рыбалок, к которым сегодня скотокрабы косяками идут, а завтра – вовсе даже оршики клыкастые. Поминаю шалящих в приморских горах гномов и сетую, что отваживать их некому, потому как «кошки у нас не приживаются», жалуюсь, что не хватает мне в Полесье ветродуйных машин и подъемников, особенно в застенке…

Я еще не исчерпал своих воспоминаний о жизни приморских поселений Подкамня, а у дознаватеря уже стёкла глазнилок осоловели. Не дослушав, он мотнул головой и поднялся. Я заткнулся. Дознаватерь сказал, что про те края весьма наслышан и всю мою болтовню непременно проверит. Я хотел было попросить передать привет кому-нибудь из моих знакомых, но тут вспомнил про Лисицу и кураж растерял. Наверное, оно и к лучшему, потому как слишком хорошо – тоже плохо, а понесло меня основательно.

Дознаватерь, уже повернувшийся, чтобы уйти, вдруг оборачивается и как-то между делом спрашивает:

– А на кой мрак тебя аж оттуда в Гнездовище-то принесло? Как через кордоны пробрался, как по дорогам ходил?

Краем сознания я понимаю, что должен здорово растеряться, но на самом деле начинаю говорить тут же, толком не соображая, что несу. С удивлением узнаю, что еду на границу с Болотьем за горстью родовой земли, потому как бабка моя очень болеет, и только дух предков может ей помочь – нет, конечно, когда мы от войны в Подкамень бежали, то земли с собой прихватили, но ее потом пришлось делить между всеми бабкиными детьми и внуками, так что теперь почти ничего не осталось и…

Стёкла глазнилок соловеют снова, дознаватерь машет рукой и уходит из закутка, чуть пошатываясь. А я в сопровождении стражников плетусь обратно в застенок, не понимая, как получилось, что я так лихо, складно и, главное, многословно отбрехался.

Или не отбрехался?

Или не я?

* * *

В застенке кочки из моих снов уходят, теперь в них лезет жуткая похабщина, прямо как было в Энтае. То ли местные духи чудят, то ли мрак его знает что – в общем, спать я почти перестаю, непривычно мне видеть так много снов, да еще таких бессовестных. Пару ночей я провожу в дремотных размышлениях про Хмурый мир и хмурей, про загорскую обитель. Мне даже удается додуматься до чего-то важного, но наутро я уже ничего не могу вспомнить. Еще я думаю про Птаху, которая, кажется, ждет меня в Подкамне. Пытаюсь сообразить, радует меня это или пугает, и не могу понять. Одно точно: лучше немного пугающая Птаха в Подкамне, чем застенок в Гнездовище.

Я надеюсь, они с Гномом добрались до посёлка, нашли Зануда и получили помощь. Я гоню от себя мысли о том, что могло произойти что-то иное. Они всё-таки хмури при мечах, а не котята безрогие.

И всё же отчасти я даже немного радуюсь этим ночным бдениям, когда остальные узники спят, и я могу хотя бы представить, что их здесь нет. Никто не шепчется, не ссорится, не навязывается со своими историями, не предлагает сменять набор камчёток на почти новую ложку, ну и всякое такое.

Каждый день и каждую ночь я думаю, как выбраться отсюда, и не могу сообразить ничего. Хмурый мир не впускает меня, помощи ждать вроде как неоткуда… Но я не собираюсь сдохнуть в этой клетке только потому, что попался на глаза страже в неудачное время! Да и по любой другой причине – тоже не собираюсь!

Каждое утро перед застенками водят вещунью Морошку, в первый день я упустил это дивное зрелище, зато теперь могу наслаждаться им всякий раз до завтрака.

Стражники ведут Морошку, толкая в спину, сосредоточенную, погруженную во что-то, видимое лишь ей одной. Они сердито и бессмысленно требуют её отречься от «мерзостных слов, именуемых пророчествами» и угрожают оставить её на целый день в одном из застенков с мужчинами, если она будет упрямствовать, но Морошка будто не слышит их и продолжает повторять ровным глухим голосом: «Две луны напьются крови и проглотят день. Волны смоют прибрежные селения и опрокинут скалы. Вижу ясно, как две луны напьются крови…»

– Дразнят и дразнят, – негромко ворчит на стражников Вожжа. – И не дают.

– И не дадуть, – шамкает из угла дед Рыб. – Чиво ать неё астанеться тадыть? Нечива на изьведенье волочить будить.

В тот вечер, когда Змей рассказал мне про Морошку, я почему-то решил, что она – пожившая тётка или даже старуха, но на самом деле вещунья – примерно моих лет, насколько можно судить, глядя на это тощее, грязное, истерзанное создание. У нее хищный нос с горбинкой и пустой взгляд, смотрящий куда угодно, но не на солнечный мир, из-под тонкой косынки жестко торчат волосы с рыжиной, похожие на бороду Хрыча. В первый раз, когда Морошку подвели к нашему застенку, я вздрогнул, так причудливо переплелись в ней черты, напоминающие моего наставника и деда, мне даже показалось, что глаза у вещуньи – светло-карие в крапинку, под короткими выгоревшими ресницами.

Всё это была, разумеется, чушь, игра света и моего взбудораженного сознания. Я не мог разглядеть её глаз с того места, где сидел, да и вообще… Но и это, и все следующие появления Морошки меня волновали, будто я каждый раз должен был что-то вспомнить и не мог. Мне казалось, её безучастный взгляд направлен прямо на меня, только не на этого меня, который сидит в застенке, а на какого-то другого.

– Две луны напьются крови. Большая волна придет на берег. Море съест прибрежные горы…

Она говорит это без всякого выражения, как дети бубнят давно заученные считалочки, не вдумываясь в их смысл, и по сравнению с этим лишенным чувств голосом еще злее и гаже кажутся окрики стражников. Каждый день на Морошке то новые синяки, то ожоги на щеках или пальцах, то следы шедшей из носа крови, но непонятно – то ли это «памятки» о допросах, то ли она сама колотится лицом о стены и голыми руками хватает факелы у застенков. Выглядит она как человек, который это может.

После ежеутренней прогулки, когда Морошку уводят, нам дают хлеб и жидкую кашу, и благодаря им мне пока удается выживать без поедания обеденных вареных тряпок, которые тут называют супом. Суп я отдаю Вожже, а он старательно пересказывает мне застеночные слухи и новости. Большинство – пустые и непонятные, а одна – оч-чень интересная: