Хмурь - Ирина Лазаренко

По двору идёт девка, зажигает тряпки в расставленных там-сям плошках с жиром.

Занятно, что эти трое так озабочены поисками работы. Я хочу сказать – вид у них бандитский, повадки нехорошие, разговоры странные. Если подумать – ничего ясного, ничего определенного я не могу сказать, но даже те короткие фразы, которыми они при мне, не таясь, перекидываются между собой, отзываются ноющим чувством опасности в моем хребте и в затылке. Мне легко представить, как Душок впивается человеку в горло, как Свин Чёрный одним ударом кулака вышибает кому-нибудь мозги, и они с чавком шмякаются наземь. Как Змей в ночи роет яму под стеной городской мертвяльни. И куда труднее представить их трудолюбиво таскающими возки с камнями для починки стен.

Ох. Это город на меня так влияет, город и волнение от сознания важности и непонятности моей задачи – я ведь даже спать толком не могу, всё думаю, сколько всего зависит от меня и от того, найду ли я загорскую обитель. Вот встревоженная метаниями голова и придумывает всякую чушь. Ведь по вечерам Свин Чёрный всегда выглядит так, словно с рассвета таскал бочки в порту, или помогал на лесопилке, или где еще работа подвернётся. А Душок – сын кожемяки, работает вместе с отцом и тоже занят целыми днями – будь здоров как.

Какие-то грешки за этой троицей, конечно, водятся, но так чтобы…

– Пс-ст.

Не сразу понимаю, кто издал этот звук, и от удивления поднимаю голову.

Душок. Смотрит куда-то за ограду, в сгустившиеся сумерки, и взгляд у него новый – не злобный и не наглый, а испуганный.

– Ты что, опять… – начинает Змей, но Душок уже скатывается с лавки спиной вперед, едва не роняя на меня стол.

Вскакивает на ноги, зыркает во тьму еще раз, глаза и щеки его горячечно пылают, руки нелепо подтянуты к животу, пальцы скрючены. Темнота за оградой рассыпается двухголосными восклицаниями и тяжелым топотом, в котором я узнаю стражничий – никто больше так командно не ревёт и не гупает так размашисто и слаженно. Душок делает неуловимо-крысий текучий разворот и несётся в другую сторону, в полутьму едального двора и дальше, к ограде, на что-то наталкиваясь, кого-то пихая. Вслед ему летит ругань, визг девки и несколько деревянных ложек.

Лавка подо мной едет, стол выкручивается из-под локтей, в глазах взрывается – это Свин Чёрный отвесил мне подзатыльник, а Змей орёт: «Ходу-у!». У меня перед глазами – текучие огоньки от плошек с жиром и два массивных удаляющихся силуэта.

Почему они побежали? Почему я должен бежать за ними?

Сзади приближается ругань и топот, колпичка сильно клюет меня за палец. Уже почти чувствуя стражничью руку на вороте рубахи, я прыгаю на стол перед собой, опираюсь на руки, кувыркаюсь через него, чувствительно прикладываюсь ногой об лавку и несусь следом за Змеем, не пытаясь ничего понимать.

Какая сейчас, в общем, разница, кто за мной бежит и почему так орёт?

Сзади и сверху хлопают крылья. Один из сидящих за столами мужиков пытается подставить мне ногу – перепрыгиваю, в спину ударяется кружка с чем-то недопитым, увесистая, зараза. Какой-то идиот загораживает дорогу, раскинув руки и воинственно вопя – показываю ему любимый финт Птахи, тоже раскидываю руки и бегу на него с воплем. Храбрец теряется, пытается увернуться, но я уже рядом, я от души бью его под дых, перехватываю, роняю под ноги стражникам. Колпичка падает мне на плечо, и я ору от неожиданности и у меня едва не подламывается нога, в тело впиваются когти, птица тоже орет: «Полундр-ра, полундр-ра!», у меня перед глазами оказывается еще одна плошка, свет в ней так ярок, что больше я не вижу ничего, кроме ограды, которую перемахиваю с грацией тонущего камня.

Потом была оторопь от понимания, что я не вижу нигде ни Змея, ни Свина Чёрного, и не имею представления, куда бежать дальше. Слизкие и корявые доски мостовой, судорожное: убраться с глаз стражников, не топать громко, не упасть. Какой-то узкий проулок, который я пробежал насквозь, едва не касаясь стен плечами. Дрожащая птица на моём плече, темнота других проулков, вонь помоев и очистков, горящие кошачьи глаза. Бег, бег, бег, ужасно громко хрустящий под ногами мусор. Несколько раз впереди между домами показывались улицы, освещенные факелами, но с каждой из них доносились отрывистые стражничьи голоса, я не знал – это те самые или другие? – и возвращался обратно в проулки.

Проходит, кажется, полночи – или полгода – когда я оказываюсь у городской стены, среди густо натыканных лачуг с крохотными огородиками. В поисках отбросов между ними рыскают какие-то шавки, видимо, хозяйские – они сердито и довольно громко рычат при моем приближении; колпичка гневно называет псов «задир-рами», а я спешу скрыться в ночи, пока рычание не перешло в лай, который разбудит всю окраину.

В этом окресте я прежде не был и вообще плохо понимаю, в какую часть города меня занесло. Всё вокруг незнакомое, сонные кособокие лачуги и темень ночи обступают меня и мурашечно щекочут под лопатками, где-то неподалеку пыхтят и чихают собаки. Я запрокидываю голову и долго, до слезящихся глаз, смотрю в небо, а на меня оттуда смотрят две луны: большой сырно-желтый Пёс и маленькая белая Муха. Под рукава рубашки понемногу заползает ночная прохлада, а вокруг вдруг становится так тихо, что мне кажется, луны слышат мои мысли.

Вы знаете, луны, вещунья Морошка говорит, что вы скоро напьётесь крови и проглотите день. А Бородач говорит, что на самом деле Муха большая, но кажется маленькой, потому что летает далеко, а Пёс – меньше Мухи, но сидит близко, потому выглядит таким большим. Я хотел бы подняться так высоко, чтобы проверить, впрямь ли Пёс маленький, а Муха – большая. И ещё – спросить, почему она так странно бегает по небу, не рядом с Псом, а поперёк. И узнать, правда ли Пёс помогает духам вод охранять моря от Мухи и больших приливов.

– Дур-ралей Накер! – ворчит колпичка и несильно щиплет меня за ухо.

Опускаю голову и долго моргаю – после лунного света темная окраина кажется совсем непроглядной. Нужно как-то выйти к заезжему дому, только как? Судя по звёздам, меня занесло в южную часть города, а заезжий дом – в северо-западной, довольно далеко отсюда. Бегать по улицам от стражи я сегодня уже решительно не в силах.

Пойду по Хмурому миру, устало решаю я. Даже если кто из стражей меня увидит – скорее примет за игру факельного света, чем за скрывающегося хмуря. Как бы там ни было, я не слыхал, чтобы на нас объявляли охоту или нечто вроде того. А как доберётся колпичка – ну, она птица умная, не то что я, дур-ралей, – вот и придумает что-нибудь.

Я дергаю на себя невидимый полог Хмурого мира – и ничего не происходит.

Стою на стене. Гляжу, как выучни храбро сражаются с манекенами. Манекены побеждают. Вчера мы сняли с них верёвки, а палки на сочленения наоборот – навесили, ну и теперь манекены вертятся от самого малого пинка, будто ужаленные, и награждают пинающих их балбесов увесистыми ответками по всяким нежным местам.

Слышу хруст шагов по стене. Вроде Бородач – шаг тяжелый, неравновесный из-за недостающей руки, только двигается он отчего-то без уверенности, шаркает, словно не хочет идти или угнетён чем-то. Подходит, становится рядом. Ага, точно, Бородач. Смотрит на выучней, и я вижу краем глаза, как он кривится, качает головой. Ага, я тоже кривлюсь. Не стоило нам, пожалуй, отвязывать манекены так скоро, но только мы тут не в камчётки играем, мы тут спешно готовим новых хмурей. Так спешно, что сами уже едва понимаем, во что ввязались, крупы у нас в мыле, а сердца – в ужасе, хотя кой-кто и говорит, что твари мы бессердечные. Вдобавок ко всем трудностям, похоже, кто-то из парней ухитрился протащить в обитель родовую землю, несмотря на жесточайший запрет и досмотр, и еще за кем-то, судя по всему, увязался дух жилья. Добра от всего этого, ясен хрен, не будет, в первую голову – самим выучням, а как отвязать от них духов – мрак его знает. Хоть обратно по домам их отправляй, недоумков.