Хмурь - Ирина Лазаренко

Я обещала Гному, что буду вести себя хорошо, то есть не уроню его бабу-дуру в море со скалы и не буду «говорить ей слишком много грубых слов». А то она пугается и расстраивается, а от этого расстраивается Гном, а от этого, мрак забери, расстраиваюсь я.

Тьфу ты, вот почему ему непременно нужно было упереться в самые гнусные из окрестных земель и притащить оттуда самое писклявое ущербище, которое там нашлось? И не поверю я, что у болотцев все бабы такие – да они бы вымерли давно! И не говорите, что на Гнома других охотниц не находилось, мракова мать!

А Гном даже не понимает ничего, потому как мужик и балбес. Так и спросил: «Отчего ты, Пташка, так взвилась из-за Тучи? Ведь оба мы признаем, что мне ты всегда предпочитала Накера!».

Да при чём тут это вообще? Я-то предпочитала Накера, конечно же, и ему, и Мелу, и Буланому, но это ж еще не значит, что они могут путаться с кем попало, да еще при этом делать такие счастливые рожи! Как можно быть такой бестолочью, чтобы этого не понимать?

С хрустом отсекаю окуневу башку величиной с ладонь. Замечательный новый ножик, ну можно, я воткну его в ухо Тучи хотя бы разочек?

– А завтра вечером они Водораздел отмечают, гулянья у воды устроят, пойдем?

Пищит. Разделывает рыбу на соседнем столе и пищит. Ветродуйные машины не могут заглушить её голос, как не могут разогнать вонь рыбьих кишок.

– Не хочу, – говорю, чтоб Туча отцепилась, наконец, скидываю потрошёные тушки на ездунок, дёргаю рукоять. Не оторвала, ух ты.

Больно мне нужны эти гуляния, с кем тут гулять-то? Вокруг только варки, которые того гляди наступят тебе на башку, и работающие на варок люди, тупые настолько, что не могут убирать ножи оттуда, где постоянно режутся об них. И еще Гном с Тучей, которые будут торчать там с тихими улыбками умалишенных. И Псина, который вообще не понять что тут забыл.

И еще, конечно, я. Слишком замечательная, чтобы находиться среди всего этого еще хотя бы один день. И еще один день, и еще.

Как только Накер приедет сюда, мы тут же уедем отсюда, во как. Уедем и поломаем что-нибудь в Энтае, а может, просто отправимся далеко-далеко и будем там чудить, как захотим.

Ох, я надеюсь, он приедет, потому что его нет уже очень, очень долго. Если он передумал или помер где-нибудь по дороге – я ему башку отгрызу.

Паук в углу медленно перебирает лапами – цоп-цоп, тонкая паутинка раскачивается и, кажется, вот-вот оборвется. Капля воды стекает по оконному стеклу, настоящему стеклу. Шуршит в паутине сухая оболочка мухи.

Как это – быть мухой, застрявшей в паутине?

– Почему ты до сих пор считаешь себя в подчинении наставников? Ты же такой… особенный.

Туча смотрит на меня серьезными глазами цвета мёда. В ее серьезности есть что-то смешное, детское.

– Потому что есть правила.

– Да вот не нужны же тебе их правила! Ты можешь создать собственные. Ведь ты сильнее их, умнее, больше можешь и…

– Нет.

– Что нет?

Оконное стекло прозрачное, я вижу, как ветер играет листьями осинки у дома. Дерево состоит из многих-многих веток. Толстые, тонкие, сломанные, искривленные, они переплетаются в чудной узор, который нельзя повторить. Кажется, если взять уголек и перерисовать каждую-каждую ветку, то выйдет рисунок дерева, но я знаю, что это не так. Я пробовал.

– Я не умнее. И не важно, сильнее ли я и больше ли могу. Имеет значение лишь то, что каждый из нас – малая часть событий, часть большого, нарочно созданная делать то, что ей назначено.

– Как топор или плуг?

– Быть может, как гвоздь. Его вбивают туда, где он нужен, чтобы не дать развалиться чему-то существенному. Гвоздь не выискивает сам, куда ему забиться, он не знает, где и когда он нужен, может разве что по случайности угадать это. И кто знает, что стрясётся, если гвоздь будет вбит не тогда и не туда. В благополучном случае от этого не будет пользы, в неблагополучном же…

Сердце Тучи стучит – тук-тук, тук-тук. Успокаивает. Усыпляет.

Она молчит, думает. И я думаю.

Мне нужно, всем нам нужно быть частью сущности, что нас взрастила, получать ее указания, видеть ее одобрение. Мы провели годы, только того и желая, что заслужить это одобрение. Мы не умеем действовать иначе, никто вокруг нас не умеет.

Устройство жизни в Подкамне отличается от полесского, потому только тут, только теперь я могу поглядеть на привычные способы действий немного со стороны.

И с этой самой иной стороны мне видится неутешительное: мы, хмури, всегда думали, что если выживем, то устроимся замечательно и будем полезны до изумления, теперь же все наши соображения представляются мне малозначительной мышиной возней. Наставники нас не очень-то ценили все это время. Люди нас сторонятся и боятся. Что вытворяется в голове у земледержца – этого вовсе понять невозможно, однако я не вижу причин для светлых надежд.

Но я не умею не быть частью всего этого. Наставники, обыкновенные люди и необыкновенный земледержец – тоже лишь часть чего-то большого и сложного, настолько большого в своей сложности, что у меня нет чаяния осмыслить его.

И нужно ли? Я ведь не перестану быть частью всего этого, вбитым в нужное место гвоздём, одной из веток дерева или – приходит мне в голову более точное сравнение – шестерней механизма вроде тех, которыми всё обустроено в Подкамне.

– А если вместо гвоздя они сделали молот и еще не поняли этого?

Я долго выискиваю ответ, который смогу произнести вслух, который можно произнести вслух при Туче.

Бестолковое занятие. Я вообще никакого ответа не нахожу.

Сирены лежат на воде животами, к морю лицами. Руки высунули из клетки как могут далеко и поглаживают воду, будто она живая. Вечером клетку наполовину вытягивают из воды, и она себе висит-покачивается на огромадном крюке, словно забытый тулуп на сушильной веревке. Так что я очень хорошо могу рассмотреть сирен.

Они маленькие, с недолетков ростом, плечи у них костлявые, волосы – темные и с зеленью. Под водой видно, как их тела переходит в хвосты: реденькие крупные чешуйки появляются на пояснице, потом этот покров становится плотнее, а сами чешуйки мельче, линия задницы вроде как обрисована, только вместо задницы у сирен уже хвост. Гибкий такой, длинный, намного длиннее, чем если б вместо него были ноги. Небось, Чародей собирал вдохновение, пялясь на рыбу-иглу или на налима, когда создавал этих творин.

Одна сирена, сине-зеленоглазая, повернулась, когда я подошла к мосткам. Внимательно так меня осмотрела, сперва неприязненно, потом с любопытством, и подплыла поближе. Ухватилась за прутья решетки, вылезла из воды до пояса и пялится на меня. Руки у нее тонкие, под мышками чешуйки блестят, грудь с виду тяжеловата для хрупкого тельца – кажется, что она вот-вот перевесит, и сирена плюхнется пузом в воду. Она висит на руках, чуть покачиваясь, двигая туда-сюда хвостом. Он кажется буро-розовым под водой, а на самом деле, небось, красный, как мясо нерки.