Хмурь - Ирина Лазаренко

Сирена глядит на меня с тоской, её сине-зелёные глаза яркие, будто крашеные, мне даже завидно становится. Но зависть, не успеваю я ее понять, тут же вытесняется состраданием: я чую боль сирены, её страх, прям своей шкурой чую, до дрожи, до колотья в пальцах.

Голова у меня кружится, я смотрю в сине-зелёные глаза и в них вижу то, что сокрыто под водою, в глубине, что зовет сирену и грустит без неё, без чего она себя чувствует так, словно её уже располовинило. Я не знаю, почему думаю именно это слово, «уже», и даже не обращаю внимания на такую малозначащую ерунду. Я рассматриваю то, что живёт там, под водой.

Зеленые и красные ковры коротких водорослей на камнях, мимо них ползёт большой, похожий на волокнистую корягу бездомный улит с плоской спиной и толстыми рогами. Вот ступени, ведущие на поляны для гуляний – понятное дело, никому под водой не нужны ступени, но красиво же, когда они есть.

Вода в глубине прохладная, хорошая, от нее быстрее кровь бежит внутри и в голове делается свежо и весело. Сквозь воду проникают лучи света, гладят плечи и хвостовые чешуйки. Привратная черепаха сварливо машет ластами и ругается на юрких рыбок, они желтые и темно-красные, совсем еще глупые, лезут в сети рыбалок, их жалко. Что-то большое, с широкой мордой в белую пятнышку ворочается в глубине, двигает острым спинным плавником.

Высоко-высоко над водой луна Пёс сторожит море от луны Мухи и не дает ей делать большие приливы. Живущие под водой умеют понимать Пса, потому они чуют прилив заранее, не то что глупые люди. Когда Муха подлетает близко, лучше уходить дальше на глубину, иначе волна будет цеплять тебя своим пузом за волосы и звать на берег, а на берегу нечего делать морской творине.

Накер говорил, в каждом виде творин Чародей воплотил какое-нибудь свойство. Интересно, что за свойство являют собой сирены?

– У тебя красивый дом, – говорю яркоглазой.

Она смотрит на меня, чуть наклонив набок голову, вслушивается в слова, как умная собака.

– Ты здесь тоже не на своём месте, – говорю, – и ты тоже от этого маешься, да? Прям как я.

Она облизывает пересохшие синеватые губы. Язык у неё длинный, нечеловеческий.

– Хотя что я такое несу, – двигаю подбородком в сторону поселка, залитого закатным желтым светом, – я-то не заперта, я могу идти куда угодно, мне есть, чего и кого ждать. А ты сдохнешь в этой клетке, вот и всё, что тебя ожидает.

Ясное дело, я так сказала, потому что была уверена: мои слова для сирены звучат не понятней, чем для той же собаки.

Но она смотрела на меня очень-очень грустно и медленно кивала каждому моему слову.

* * *

На следующий день работа дается мне особенно трудно. Всякий раз, принимаясь потрошить новую рыбину, я словно смотрю на неё сине-зелёными глазами сирены и вижу не бессловесную вкусную тварюшку, а… не знаю, домашнего друга вроде кошки.

Утром, до работы, что-то меня повело к большой разделочной, которая открыта не во всякий день, и где могут трудиться лишь варки. Не понимаю, зачем меня к ней потащило. Знаю же, что людей дальше дверей не пускают, а на дверях нет ничего любопытного, кроме синебородого мха и варки-стражника у входа. Пару раз издалека я видела, как к большой разделочной волокут по берегу огромных рыбин, которые штормом выкинуло на мелководье, ну и всё. Рыбы эти такие здоровенные, что могли бы сожрать меня, не разжевывая.

Не знаю, отчего этим утром меня туда потащило. Я пришла, посмотрела на варку-стражника, на синебородый мох, на большой хитрый замок с вертящимся колесом и педалями, да и пошла в свою разделочную.

Туча в кои-то веки работает молча, от рыбьего запаха её сегодня мутит сильней обычного, но она изо всех сил делает вид, что ничего такого не происходит. Ага, конечно, я ж вообще дурная, я совсем-совсем не понимаю, отчего Туча по утрам зеленая, и о чем её тихонько расспрашивает знаток человечьих тел Псина. Многие другие бабы, которых мы притащили из Энтаи – тоже зелёные по утрам и тоже разговаривают с Псиной, а еще они косятся на Тучу с бессильной завистью, ведь среди всех брюхатых из испытария только она одна – при мужике. Такая вот везучая, селёдка сушеная.

Лучше бы эти бабы о своем везении подумали, и где бы они были вместо Подкамня, если бы Псина не уговорил нас вернуться в окрестности испытария и пособирать там этих чокнутых, которые разбежались по лесу.

Гном думает, я ничего не знаю, Гном во время утренних псиновых приходов неизменно утаскивает меня упражняться с мечами за пределы поселения. И гномье счастье, что эти мечи деревянные, потому как я на него дважды зла: из-за Тучи и оттого, что он держит меня за дуру.

В то же время я ему и немного благодарна. Не хочу давать понять, что знаю и понимаю, не хочу я всего этого слушать и слышать, быть невольным молчаливым участником их идиотского счастья. Надеюсь, мне хватит терпелки, чтоб продержаться с видом звонкой балбески до прихода Накера, а потом я уйду вместе с ним далеко-далеко, забуду про всё, что здесь делается и будет делаться в будущем. Вот так вот.

И работе своей я тоже немного благодарна. Она глупая и вонючая, но она занимает мои руки от предполуденного времени и до самого заката, вокруг меня люди, новости, истории, перепалки и внимание, конечно, ведь я – развесёлая раскрасавица Пташка, а не какая-то унылая Туча. Если бы всего этого не было, если бы мне приходилось день за днем просто торчать в поселении без дела – и я не знаю, чего бы тут натворила. Хмурьский дар пока что использовать негде и незачем, ничегошеньки тут не происходит, не то что в поселении – на всём побережье. И еще мы с Гномом уговорились не вызывать настороженности и не звенеть про то, что хмурь тут – не он один. Да вдобавок этот гад уговорил отдать ему моё Пёрышко. Боится, что не удержусь, прыгну на Хмарьку и чего-нибудь учужу. Или куда-нибудь учешу. Правильно боится, между прочим.

Туча-то сегодня молчит, зато другие бабы вокруг трещат без умолку, мужики-раздельщики тоже трещат, всё веселится и будоражится, все ждут вечернего праздника Водораздела. И, шутливо переругиваясь друг с другом, поглядывают на меня, ожидают, когда ж я наконец влезу в эти задорные перепалки. Обычно-то меня и просить не надо – мне нравится точить язык и нравится, когда меня ждут, когда оглядываются, нравится, что без меня другим людям пресно, скучно и не хватает огня.

Но сегодня я молчу. Сегодня я себя ощущаю совсем уж чужой, другой, нездешней… словно у меня хвост вместо ног и чешуя на заднице.

Ночные насекомые вьются вокруг стеклянных ламп с огнями. В движениях насекомых есть явственный ритм: в сторону, вперед, плавная дуга, бросок вперед и в сторону… Я заворожен этим танцем. Мне думается, в нем должна быть некоторая потаенная суть.

Ближе к воде горят костры, свистят дудочки, играют странные стучалки из струн, рычажков и педалей. Псина выныривает из темноты, суёт нам с Тучей по деревянной чашке с горячим вином, и его тут же с хохотом утаскивает в темноту молодая женщина. Всё поёт, пляшет, вздымает песочную пыль, стучит ожерельями из ракушек, хрустит поджаренными на углях рыбешками.