Танец сомкнутых век - Наталья Серая

Теперь у них тоже есть свои «метки»: четыре зеркально отражённых отметины на груди, оставшихся лишь поверхностными порезами на его коже и глубокими ранами — на её. Когда-то это могло бы иметь значение, символизм. Но теперь — это просто цена. Страшная цена, которую Анна с такой ужасающей лёгкостью решила заплатить за него. Которую он, будь его воля вернуть всё вспять, ни за что на свете не позволил бы ей заплатить…

Холодно. Константин аккуратно подтыкает одеяло под ноги Анны: ей, наверное, ещё холоднее. Он прижался бы к ней, обнял, согрел собой. Но белоснежная, перемотанная бинтами Анна кажется ему почти прозрачной, будто бы вылепленной из тончайшего драгоценного фарфора: настолько хрупкой, что страшно даже дышать в её сторону, не говоря уж о том, чтобы прикоснуться.

Где-то на грани бодрствования и забытья вновь появляется Катасах, трогает его кривые повязки, неодобрительно качает головой.

Константин лишь вяло отмахивается.

— Нужно поесть и поспать, — говорит Катасах. — Тебе нужны силы. Много сил, чтобы заботиться об Анне.

— Да. Хорошо. Я посплю, — почти механически кивает Константин. — Здесь. Рядом с ней.

— Следи только, чтобы она была укрыта. И поешь! Надо поесть. Я буду рядом. Если понадоблюсь — ты только позови.

— Хорошо, — Константин с усилием трёт гудящие виски. — Спасибо, Катасах. Спасибо. За всё. И прости, что опять подвёл тебя. Что из-за меня ты чуть не погиб… снова.

— Ничего-ничего, мальчик мой, тебе не за что извиняться. Я сам виноват: Мев просто такая чувствительная, надо было раньше рассказать ей о тебе, она бы всё поняла. Главное, что теперь всё хорошо, что вы оба живы, — Катасах тепло улыбается. — Ты здорово помог! Мы ведь и не знали, что можно вот так вот с кровью. Глядишь, да и возьмем на вооружение, ведь сколько жизней можно будет так спасти! Ты всё сделал правильно, мой мальчик. 

Константин утомлённо прикрывает глаза. Преувеличенный оптимизм Катасаха отчего-то впервые, впервые за всё время оказывается не способен успокоить, зажечь надежду, облегчить боль.

Катасах заботливо поправляет одеяло и опять исчезает.

Константин вновь теряется во времени. Он не спит и не дремлет, лишь напряжённо вслушивается в едва уловимое дыхание. Мысли перекатываются в заторможенном мозгу настолько тяжело и вязко, что почти невозможно сосредоточиться на какой-либо из них.

Он потерял свою силу. Потерял связь с островом, потерял сам остров. Бессмертие, надо полагать, потерял тоже. Как это случилось? Почему? Не важно. Всё это — лишь пустой звук, лишь ничтожная пыль под ногами по сравнению с тем, что он мог потерять её. Тем, что едва не убил её собственными руками.

В хижине вновь неслышно появляется Сиора с плошкой воды, уверенно направляется в сторону Анны. Но, заметив, что Константин не спит, фыркает, оставляет чашку на полу и вновь уходит.

Наверное, ей неприятно находиться рядом с ним.

Константин поднимается, берется за плошку сам, склоняется над Анной и аккуратно обтирает влажной тряпицей сухие губы, лицо, шею.

— А помнишь, как я полез на городскую стену в детстве? — нарушает он тишину. Горло сдавливает, приходится прочистить его кашлем, тут же нервно облизнув пересохшие губы. — Такой идиот. А ты спасла меня. Всегда спасала от меня самого. Знаешь, я ведь больше всего на свете хотел быть таким и для тебя тоже. Тем, кто защищает. Тем, кто заставляет тебя улыбнуться, даже если хочется плакать. Тем, кто всегда рядом. И иногда у меня даже получалось. Ведь получалось же, правда? 

Он принимается бережно вымывать засохшие брызги крови из её волос. 

— Помнишь, как я поймал тебя, когда тебя сбросила лошадь? Она меня тогда в колено лягнула, было так больно. И Курт тогда страшно ругался, мол, ничего бы с этой зеленокровкой не случилось, сгруппировались бы при падении — и всего делов. А я изо всех сил старался не хромать. Не хотел, чтобы ты тогда жалела меня. Хотел быть твоим героем, — он невольно улыбается воспоминанию. — Или помнишь — когда ты обозналась и вместо аль-садского посла подсела в таверне к какому-то бандиту? А он — сразу за нож. Я и сам понятия не имею, как тогда сумел перевернуть на него тот огромный стол. От страха, наверное. За тебя. Или помнишь, как тебя отправили на склад навтов и ты не успела выбраться до того, как его заперли? Вообще-то тогда на твои поиски отправили Курта. Но я опередил. Я хотел, чтобы именно на меня ты смотрела с восхищением и благодарностью. Хотел быть безупречным в твоих глазах. Дурак, да? Конечно, дурак. Только вот я всё бы отдал, лишь бы у меня снова была возможность быть для тебя таким… нужным.

Он сглатывает подкативший к горлу горький ком. Не так, совсем не так он хотел сказать ей всё это. А теперь, теперь, когда он наконец-таки готов к честности — не стало ли слишком поздно?..

 — Я хотел дать тебе всё, чего только можно пожелать. Весь мир. Хотел быть для тебя… — голос невольно опускается почти до шёпота. — Хотел быть. Быть для тебя. А вместо этого только забирал, ничего не отдавая взамен. Ужасно. Чудовищно. Всё, что я хотел отдать, я хотел отдать только тебе. И даже с этим не справился. 

Это так больно — быть честным с ней. Это так больно — впервые быть честным с самим собой.

— Я знаю, я заслужил любого наказания. Но только не такого. Только не жизни, ценой твоей. Жизни, которая не нужна мне без тебя. Мира, который не нужен тоже. Потому что ты — мой мир. Только ты нужна мне. Рядом с тобой я построю любой мир, какой ты захочешь. И мне не нужны для этого божественные силы. Только ты. Ты нужна. 

Он вновь ложится рядом, едва-едва касаясь кончиков её пальцев своими.

— Ты всегда верила в то, что я лучше, чем есть на самом деле. И меня самого заставляла поверить в это. Моя счастливая путеводная звезда… Теперь моя очередь верить в тебя. И быть сильным за нас обоих. И я буду. Обещаю. Ты только сейчас ещё немного постарайся, драгоценная моя. Ещё совсем чуть-чуть. Чтобы ты поправилась. Чтобы я смог попросить у тебя прощения. Чтобы смог сказать, как сильно люблю тебя. Я ведь так ни разу и не сказал тебе этого. За всё это время — ни разу! Но я скажу. Обязательно скажу — ты только дыши. Только живи, счастье моё.

Время тянется чередой падений в бессвязный бред, в тяжёлое забытье вместо сна, из которого Константин то и дело тяжело выныривает, слыша собственные сбивчивые обещания дрожащим шёпотом. И тонет снова.

Незадолго до рассвета что-то выдёргивает его из вязкого беспамятства. Кажется, какой-то звук. Константин тревожно вслушивается в тишину, невольно задерживая дыхание… Дыхание! Частое, неровное, лихорадочное. Анна дрожит, дрожит всем телом, выгибает спину, запрокидывает голову, судорожно хватая воздух раскрытым ртом.

Мев, пришедшая на его крики о помощи, прикладывает ухо к её груди, поджимает губы.

— Что это? Что с ней? — собственное дыхание замирает от дурного предчувствия.

— Агония. Ничего нельзя сделать. Уже нет.