Две недели в сентябре - Роберт Шеррифф

Если бы только он мог объяснить отцу – или если бы только отец все понимал и сказал ему: “Послушай, старина, такая работа не высший сорт – фирма, честно говоря, средней руки, – но это лучшее, что я могу тебе дать”. Как бы это все изменило! Дик сказал бы в ответ: “Хорошо, пап, спасибо. Я сделаю все, что в моих силах, и буду очень стараться, чтобы потом устроиться на место получше”.

Он бы справился, будь отец на его стороне.

Но вышло так, как вышло. Ничего поделать нельзя. Отец гордится этой его работой, и, узнай он, что сын ее презирает и ненавидит, это разобьет ему сердце. “Мэйплторпс”! Пыльная, никчемная, заурядная контора в каком-то убогом переулке. Осознание всего этого приходило к нему постепенно, когда улеглась неразбериха первых недель. Он был вынужден тщательно скрывать свое разочарование, потому что мать никогда бы его не поняла, а друга, который понял бы, у него не было. Обманувшись в своих надеждах, он обратился к школьным годам, ища утешения и мужества в воспоминаниях о Бельведер-колледже – и обнаружил, что даже там не на что опереться.

Бывший частный дом, большой и уродливый, невзрачные голые окна и запущенный сад, который вытоптали ученики. Вот и все, что осталось ему от школы, когда он мысленно туда вернулся, – лоск юношеской романтики сошел, и жалкий остов напыщенной фантазии ухмыльнулся ему и сказал: “Теперь-то ты видишь”.

Подумать только – и как он раньше этого не видел?

В нем проснулось негодование при мысли о том, что их обманывали; каждый день всевозможными обиняками им давали понять, что Бельведер-колледж не уступает величайшим школам страны, – просто потому, что они были еще детьми, маленькими и впечатлительными.

Если бы только учителя были честны с ними – если бы только мистер Барбур сказал: “Послушайте, мальчики, Бельведер-колледжу всего пятнадцать лет. Я основал его сам, он невелик, и мы пока не успели завести собственных традиций, как другие школы, – но обучение здесь стоит недорого, и мы делаем все, что в наших силах. Нам жаль, что вы не можете гордиться колледжем, – вы сами должны постараться, чтобы колледж гордился вами”.

Как решительно Дик встал бы на защиту своей школы, как взялся бы за дело!

– Что ж, хорошо – будем работать как проклятые, чтобы стать лучшими!

Но в том-то и беда, что Бельведер-колледж был укутан в дешевое одеяльце самообмана. Директор действительно считал свое детище великолепным. Учителя искренне верили, что выпускники должны быть неимоверно благодарны колледжу. Какие тщетные надежды!

Ему нужно было от школы не так уж и много: пара-тройка воспоминаний, которыми он мог бы гордиться; чувство собственного достоинства, которое могло бы служить ему опорой; понимание и поддержка, которые помогли бы ему набраться мужества, чтобы выйти на трудную дорогу, осыпающуюся прямо под ногами…

Его мысли прервал шелест гальки. Он смотрел на туманные очертания парохода на горизонте и поэтому не заметил идущих мимо людей, пока те с ним не поравнялись.

Высокий мужчина с трубкой и два парня лет восемнадцати – не братья, подумал Дик, просто друзья. На молодых людях были брюки гольф, полосатые пиджаки с гербами на карманах и галстуки одного цвета – галстуки выпускников какой-то школы.

Он провожал глазами маленькую компанию, пока та не скрылась за изгибом берега среди деревьев, и внезапно ему стало очень одиноко. В Бельведер-колледже не было ни одного мальчика, с которым он хотел бы подружиться.

Он взглянул на свой пиджак. Просто буквы Б. К. на кармане – Бельведер-колледж, – вышитые жесткой зеленой ниткой. Эти буквы ему выдали, когда он попал в команду по крикету; они были прикреплены к листу картона, чтобы потом можно было пришить их к любому старому пиджаку, который вы покупали себе сами и который вам нравился.

Разве это так уж много – хотеть, чтобы в Бельведер-колледже тоже были форменные полосатые пиджаки с гербом, а может, еще и галстуки для выпускников?

Впрочем, он знал, что на самом деле это не имело значения и что, даже будь у него галстук, он никогда бы его не надел. Вот Батлер носил бы его на работу в отцовскую табачную лавку, а Чизмен носил бы его за рулем мебельного фургона своего дяди. Они бы гордились этим галстуком, а не стыдились, как Дик.

Но почему они гордились бы им – из-за верности и преданности школе? Или это была бы просто попытка ухватиться за возможность упрочить свое положение в обществе?

Он прекрасно знал, что не имеет права стыдиться. Он не мог притязать на большее, чем Батлер или Чизмен. Их отцы, пожалуй, даже состоятельнее его собственного. Ему следовало бы по субботам выходить на школьное поле и кричать, стоя рядом с Батлером и Чизменом: “Давай, Бельведер! Вперед, Бельведер!”

“Кто плохо отзывается о своей школе, тот хуже червя”, – сказал однажды епископ. Эти его слова напечатали в газете, и Дик тогда почувствовал себя последним ничтожеством.

Он стыдился своей работы, стыдился своей школы, – но и работа, и школа были предметом гордости его отца. Он чувствовал себя предателем и знал, что в этом-то и заключается самая суть его несчастья. Если он не хочет быть одиночкой и изгоем, он должен всю жизнь притворяться, будто гордится тем, что в глубине души тайно презирает, – тем, что считает посредственным, недостаточно хорошим.

И в этом смысл преданности? В том, что человек должен похоронить свое честолюбие и опуститься до уровня этого жалкого маленького знамени, которое ему предстоит нести? Даже если он ничуть не сомневается в том, что достоин куда более славного знамени?

Стыдно ли человеку быть недовольным своим положением и предпочитать одиночество обществу людей, которые для него недостаточно хороши?

Волны, подгоняемые ветром, накатывали на берег и пестрели барашками, и пока Дик лежал и наблюдал за ними, на него снизошло озарение.

Внезапно все прояснилось, и мысли перестали лениво кружиться в водовороте жалости к себе. Когда несколько недель назад он прочел эти слова – “жалость к себе” – в газетной статье, они показались ему жестокими, как насмешка над физическим уродством, но теперь вдруг приобрели совсем иное значение. Он ощутил странное возбуждение и уже не мог просто лежать на пляже. Он встал и зашагал дальше, пока перед ним не вырос ряд бунгало – и тогда он повернул обратно. Завидев Богнор, он снова повернул и принялся ходить туда-сюда по пустынной полоске пляжа длиной в милю – той самой полоске, которая подарила ему луч надежды.

В голове у него с каждым мгновением прояснялось все больше, и к охватившему его возбуждению присоединилось осознание того, что он полон сил: отпуск только-только начался! Впереди еще пять – семь – десять прекрасных дней!.. Нет, нельзя, чтобы мысли разбегались… Надо сосредоточиться.

Какой же он дурак! Неудивительно, что он был так несчастен и чувствовал себя таким ничтожеством! Он это заслужил.

Его представление о преданности оказалось в корне неправильным; преданность означает отнюдь не рабское преклонение перед посредственностью, а решительную готовность изменить к лучшему все, что вас окружает.