Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

друг напротив друга в смущении. Он неподвижен, руки повисли как плети; я робок, не решаюсь на жест, который мог бы его обидеть. Но он сам обнимает меня, стискивает изо всех сил, прижимается, потом отпускает и прижимается снова.

– Старина Рино, – шепчет он, – старый мой поп толоконный лоб. – Потом, протягивая руку, говорит:

– Обещай, что перестанешь раскаиваться и грызть себя, ты же знаешь, что все это бесполезно.

*

Два дня, как я в пути: чтобы добраться от плоскогорья Азиаго до Карсо, лучше ехать не фронтовыми, а кружными дорогами. Я мог бы выйти в Виченце, а оттуда на армейском транспорте, подводах, автомашинах и эшелонах проследовать дальше. Но я предпочел не выходить за предгорья Альп; решил, что проделаю весь путь пешком. Сколько времени я потрачу, чтобы добраться до пункта нового назначения, никого не волнует. В комендатурах на перевалочных пунктах с удивлением смотрят на капеллана, передвигающегося пешим ходом, но ничего не говорят.

В двадцати километрах от Изонцо[19] мне встретился попутчик – парень лет двадцати, альпийский стрелок. Послан с приказом изъять реквизированного мула и доставить его на фронт. Шагая с ним рядом, узнаю для себя много нового, например, что бедность в здешних краях еще страшнее, чем на плоскогорье Азиаго или в долине, откуда я родом. Альпийский стрелок по имени Моми Савеньяно с пятнадцати лет стал ходить пешкодралом на заработки в Швейцарию, месяца на три-четыре в году (и продолжал свои сезонные миграции вплоть до начала войны), толкая перед собой тачку, в которую загружал две лопаты – штыковую и совковую, пакет кукурузной муки, медный котелок и пачку соли. Варил себе каждый божий день мамалыгу, как дома, когда ею кормят всю зиму, и за две недели, по его словам, добирался до места работы: в основном на прокладку новых дорог. Крепких, молодых парней со своим инвентарем нанимали без разговоров.

– Сколько часов работал в день?

– Я и сам толком не знаю, – говорит он со смехом. – Выгоняли из бараков засветло и, за вычетом получаса на еду, пахали, пока не стемнеет.

– А потом что?

– В бараки.

– Без кормежки?

– Полчаса на еду, в шесть вечера: ломоть хлеба с сыром. Не было даже сил помыться и скинуть с себя одежду.

Чтобы понятней объяснить, что это была за жизнь, Моми говорит, что койка плыла к нему навстречу, он падал на нее, раскинув руки, и лежал, как убитый, до следующего утра.

Война ему нравится. Быть погонщиком мулов – сплошное удовольствие; и еще на войне хорошо кормят, даже мясо дают.

*

Карсо – то же плоскогорье, красный гранит с пятнами зелени. Издалека он казался прекрасным, но на передовой – один лысый камень и выгоревшие леса. Под окопы приспособлены естественные трещины в породе, огражденные камнями и мотками колючей проволоки. Чтобы добраться до них, надо идти нескончаемыми ходами сообщений, а затем ползти по паутине каменистых расщелин. Читаю молитвослов, сидя в глубине бокового ущелья, где никто никогда не проходит.

Теперь мне предстоит быть с пехотой. Среди солдат много южан, в основном низкорослых и смуглокожих; скрепя сердце они подчиняются уставной дисциплине. Как и крестьянские парни-венецианцы, они с готовностью выражают почтение, но каким-то особенным образом. Венецианцы преклоняются обстоятельно и чинно, а южане как будто разыгрывают преклонение, пафос их жестов смахивает на иронию. Иные снимают передо мной каску, как если бы это была шляпа, другие ухитряются преклониться, отдавая в то же время воинскую честь.

Полковник взглянул на меня сыскоса. Ему наверняка известна причина моего перевода. Он сообщает, что хлопот у меня тут будет немного, поскольку его солдаты не нуждаются в религиозном утешении и поддержке, судя по тому, как они богохульствуют. Естественно, в его словах содержится подтекст: чем меньше ты будешь совать свой нос куда не следует, тем будет лучше для всех. Он подчеркивает, что его пехотинцы – храбрецы, каких поискать, что им не требуются примеры отваги. Ему точно рассказали о моих глупейших выходках на плоскогорье, и он полон решимости меня обуздать. Будь осторожнее, поп, не думай, что и ты – мужчина. Он явно настроен решительно и не потерпит, чтобы какой-то капеллан ставил ему палки в колеса.

Другие офицеры принимают меня не столь сурово, они лишь демонстрируют отличие светского мужчины-воина от непригодного к воинской службе попа: у них, в отличие от него, вот такенные яйца.

*

Послал Донате письмо со своим новым адресом, который является адресом воинской части по номеру полевой почты: буква и сколько-то цифр, без указания местности.

*

Воскресенье. Отслужил мессу в расположении укрытий, в самом большом бараке. Две сотни солдат стиснулись как селедки в бочке, чтобы оставить вблизи алтаря свободное место для офицеров. После чтения Евангелия полковник Луци уселся (ему и его подчиненным принесли раскладные стулья) и пристально созерцал меня все то время, что я готовился к проповеди.

Закинув ногу на ногу, с зажатой между ними саблей, Луци молча призывал меня взвесить и трезво оценить, кто передо мной сидит, и хорошенько подумать над тем, что я буду говорить. Я стал говорить о любви: о любви Христа, ставшего ради людей человеком, о любви христиан, которые во Христе любят всех других людей, своих ближних. Вспомнил о рождественской ночи в своей деревне, о мужчинах, кутавшихся в тулупы, и о женщинах, покрывавших голову шалью. Мало-помалу животное тепло их тел согревало воздух в ледяном пространстве церкви. Вспомнил о запахе мокрых одежд, о ласково-трепетной робости, с какой они смотрели на гипсового младенца в маленьких яслях; о духе благодати, распространявшемся по храму, и о дрожжах любви, распиравших грудь верующих. Меня поразила тогда мысль, что жители деревни собрались как будто в стадо, будто волы и овцы, и что мы, те же животные, только в одеждах, испытывали к нашим ближним то же обезоруживающее нас тепло.

Я говорил об оружии как иллюзии и о любви как оружии; о младенце Христе и о детях, оставшихся дома; о Марии и женах, проводивших мужей на войну; вспомнил даже о любви, привязывающей нас к домашним животным, которых мы оставили в хлевах – к волам, коровам, ослам, разительно похожим на нас в той беспрекословной, молчаливой покорности, с какой они пашут, безропотно снося наши побои. Полковник Луци слушал, скривив губы. Моя проповедь была ему явно не по душе.

*

Множество солдат пришли на исповедь. Полковник решительно не одобряет эту вспышку религиозного рвения; он заявляет, что я пагубно воздействую на воинский дух его солдат.

Среди таинств, которые совершает священник, исповедь – тяжкий труд во исполнение особого