Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

мыслей по порочному кругу. Я сказал ему, что, если так будет продолжаться, он погибнет. В ответ он пожал плечами.

– Нет, – продолжил я, – ты умрешь не от истощения, не от бессонницы, а от простой рассеянности. Ходишь, как робот, одолеваемый мыслью, что ты – убийца. И в первый же раз, когда забудешь нагнуться перед бойницей, тебя прострелит снайпер, либо в ближайшей атаке прикончат раньше, чем ты сообразишь укрыться.

– Что же мне делать? – Образ глупейшей смерти в окопах на мгновенье освобождает его от чувства вины.

– Я не говорю тебе – забудь. Но пока отложи в сторонку. На время. После войны разберешься.

Он принимает условие перемирия. Инстинкт самосохранения поможет ему, и через какое-то время он забудет. О чем он действительно мечтает – так это забыть о случившемся.

*

Я священник не по призванию. Моя мать и приходской священник отдали меня в семинарию по достижении мною двенадцати лет; мама хотела, чтобы я продолжал образование, а это была единственная возможность; священник рассудил по-своему: «Нет тяги? В семинарии, поди, тягу в самый раз зададут». И точно, с течением лет мне все больше казалось, что быть священником – высочайшее из предназначений.

Я не знал о мире ничего. Вырос в небольшой деревушке в низовьях Паданской равнины и выезжал разве что раз в году с мамой на ярмарку в соседнее селенье.

До шестнадцати лет у меня не было даже сомнений относительно моего будущего. Заброшенный на тропинку святости, я твердо решил, что пройду ее от начала и до конца. Мама умерла. Я подумывал бросить учебу, вернуться в деревню в помощь старшим братьям, но они меня сами отговорили. Мало-помалу я сжился со своим предназначением. При этом, однако, никогда не упускал из виду, какую большую роль в моем выборе сыграли обстоятельства, ибо одно дело, когда тебя зовет голос, а ты не следуешь его призыву, и тогда это можно считать несостоятельностью. Мое же призвание не было зовом. Я сам его выкликал.

После рукоположения и возведения в священнический сан я сидел в городе, ожидая, когда меня назначат в какой-нибудь приход; здесь неожиданно для себя я обнаружил, насколько неисчерпаемо разнообразие мира, игры, свободы. Никому не признался, когда сообразил, что я – в плену. Однако сразу решил, что в религии, в милосердии обрящу благодать, заказанную мне в миру.

К счастью, бултыхаться в мирских соблазнах мне довелось недолго, всего несколько дней; вскоре меня спровадили затворничать в бескрайнюю пустынь, в забытый Богом и людьми деревенский приход. Кто-то, видимо, сообразил, что меня необходимо завалить работой без возможности отвлекаться на ерунду. Порой, оторвав взгляд от выжженного солнцем жнивья или бескрайних снежных просторов, я поднимал глаза к небесам и думал о том, что я отмечен знаком священства: я был жрецом и, значит, должен быть лучше других. В другой раз я выслушивал на исповеди грехи своих сверстников, и меня поражала мысль, что я цепями прикован к добру и даже не могу порезвиться с друзьями.

Спустя год я сидел в приемной архиепископа с твердым намерением оставить служение. Это решение созрело во мне не сразу. Постепенно к нестерпимому гнету данных мною обетов добавилась скука. Людской пейзаж нагонял тоску. Крестьяне, посещавшие церковь из предосторожности, подобно тому, как платили страховку на случай града; старые сплетницы; алчные, неутолимые, неотесанные парни – в прямом смысле деревенщина. Утешение и отрада в религии казались мне все более хрупкими. Я сделал вывод, что служение – не мое дело.

Епископу всего этого я бы не сказал. Я бы коротко сообщил ему о своем решении вернуться в мир, и не больше. Я бы вообще мог избежать встречи со старым прелатом, чем бы избавил себя от неловкости, но не в моих привычках уходить, не попрощавшись.

Пока я ждал на скамейке в приемной с белеными стенами, мне сообщили, что старик почувствовал себя плохо. На следующий день он умер. Как если бы у меня отобрали последний шанс, как если бы вместе со стариком отчалил мой последний корабль в сторону большой земли, – я вернулся в свой приход и принялся за работу. Искушение забросить рясу в крапиву миновало. Довольно было умалить свою гордыню, поискать в человеке его внутреннюю суть, – и вот уже мои прихожане представали передо мной сложными личностями, каждая из которых была самой важной. Думаю, что любовь к потаенному сердцу моих ближних была той силой, которая меня поддерживала и впоследствии. Уверен, что мне как немногим удалось добиться людского доверия, а это и есть настоящая исповедь. Думаю, я был хорошим пастырем.

И все же во мне как священнике нет должной цельности, нет полного отречения от мира, коль скоро я во второй раз раздумываю уйти. Я люблю женщину, однако не это обстоятельство побуждает меня дезертировать из рядов священного воинства (я так это воспринимаю): не исключена вероятность, что я и в будущем могу предпочесть любовь к женщине любви к Богу. Было бы чудовищным святотатством служить священником и не быть им внутри.

В любом случае буду продолжать, пока не закончится война. Мысль, что я не являю более благодать прощения Господня перед солдатами, которые накануне сражения приходят исповедаться, убийственна для меня.

*

Полковник Луци приказал мне явиться. Это высокий, поджарый человек с сургучным лицом.

– Позвольте осведомиться, уж не считаете ли вы себя офицером? Если вооруженные силы приравнивают вас к лейтенанту, это еще не значит, что вы – лейтенант. Ясно ли это?

Ничего не понимаю. Желчный голос, менторский тон, с каким разговаривают с непослушным ребенком. Впрочем, нет, гораздо хуже: я, прислужник, из тщеславия узурпировал привилегии господ и должен быть поставлен на место. Понятия не имею, как и когда я мог в чем-либо подобном провиниться: никто не называет меня лейтенантом, для всех я дон Рино.

Наконец Луци достает из бювара письмо и показывает мне. Я узнаю его по запаху, не успев еще разобрать почерк. Доната не знает, что я священник, и потому всегда адресует свои письма лейтенанту Рино Сольдá.

– Известите свою корреспондентку, – цедит полковник, – что до лейтенанта вам еще далеко, что вы прежде всего капеллан, и не просто, а капеллан военный.

И то верно, я должен был сказать ей сразу, давным-давно, что я не лейтенант, а священник.

Полковник отпускает меня, не сочтя нужным стереть с лица презрительную гримасу: я не только капеллан – пораженец и подстрекатель, я вдобавок ко всему получаю надушенные письма.

*

Осень мы видим издалека, когда на окружающих нас горных хребтах появляются то красные,