Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

счастью, которое она испытает впоследствии, вспоминая дни, которые мы сейчас проживаем, у меня от любви к ней сжимается сердце. Я прижимаю ее к себе; я должен изгнать болезнь и призрак грядущей смерти, должен отменить ее несуществующее будущее, ее страх перед смертью, которую она отгоняет строительством остроконечной башни воспоминаний.

*

Пешком добрался до госпиталя на контрольную явку. Можно было и не ходить, поскольку Штауфер осматривает шов почти что ежедневно, но только военный врач может заполнить мою медкарту и выдать справку, что я здоров. В связи с полученным ранением вооруженные силы считают меня своим.

Я собрался уже уходить, как одна за другой к госпиталю стали подъезжать машины скорой помощи. Сегодня на рассвете противник предпринял наступление; бой, судя по всему, продолжается до сих пор. Стоны, крики… В словах, с которыми сестра Гортензия принимает раненых, звучит ирония: «Да славится имя Господа нашего Иисуса Христа».

Это отметил Штауфер, срочно вызванный на помощь; вот он взбирается по крутому склону, размахивая черным чемоданчиком. Он почти бежит, но при этом сохраняет спокойствие, которое вообще присуще ему и в силу которого ему подчиняются и люди, и вещи. Я понял, кого он мне напоминает: Зевса на Олимпе, населенном богами-маломерками.

В Сольвене, возле группы раненых солдат, уложенных рядами под портиками мэрии, собралась небольшая толпа; кто-то принес охапку сена, кто-то раздает сигареты и обносит стаканами. В карете скорой помощи сломался ведущий мост, и машина заглохла на площади. Из нее вытащили раненых, штабелями сваленных друг на друга. Профессор быстро обходит их, кому-то перебинтовывает рану, кому-то делает укол.

Из госпиталя тем временем прислали другую машину. Все вместе, Штауфер, я, деревенские старики, переносим раненых в новую скорую помощь. Это не наши солдаты, а австрийцы. Ни разу не видел, чтобы местные жители так расшаркивались перед кем-нибудь, как перед этими чужестранцами. Старухи приносили им цветы и слушали их картавые слова благодарности, как хоралы небесные.

Штауфер утверждает, что они специально устраивают маскарад: раненые и взятые в плен австрийские солдаты заведомо ожидают враждебного к себе отношения, во всяком случае уверены, что здесь их не будут принимать с распростертыми объятиями, а тут на тебе – все выходит наоборот: христиане, говорят старушки, кто чем может – поможет. В подобной ситуации дарить цветы и раздавать сигареты означает доставить себе тонкое удовольствие, состоящее в том, чтобы сразить врага, а также самих себя собственной щедростью.

*

Доната показала мне письмо от Доротеи. Подруга пишет ей из Милана.

– Разве она не в клинике?

– Я же тебе говорила, что она вернулась домой.

– Поправилась?

– Нет, уехала умирать.

Говорит спокойным, безразличным тоном. Это ее манера, когда возникает опасная тема болезни. Она объясняет мне, что можно покинуть клинику и провести последние месяцы или дни с семьей, если считаешь, что умирать в другом месте будет легче.

Доротея не стала ждать, пока болезнь истощит ее силы и вынудит умирать на горных вершинах.

– С виду у нее все было нормально, но мы знаем, когда наступает момент, после которого конец неизбежен.

Доната отводит взгляд и устремляет его на пол, в одну точку.

– Видишь ли, – продолжает она, – Доротея устала бороться с болезнью, цепляться руками и ногами за жизнь. Выдохлась. Однажды вечером, лежа в постели, сказала мне, что все это – сон, а во сне не живут взаправду. «Я выбываю из игры», – сказала Доротея, обняла меня и расцеловала. Плакала. Через два дня уехала.

На последних словах голос ее надломился. Обнимаю ее. Плачет.

– Прижми меня сильно-сильно, – говорит. – Не отпускай меня никогда.

Мы едва приподняли завесу, как на сцену вломилась грубая действительность – смерть.

*

Ветер дул с севера и донес до меня уханье пушек – накануне атаки австрийцы вели артподготовку. Я подошел к окну. До рассвета еще далеко, в темноте нельзя было различить даже деревьев. Глухой звук артиллерийских орудий напоминал раскаты ночной грозы: то же раскатистое похрапывание гигантской твари, и только периодичность, с какой оно повторялось, опровергала сходство с природным явлением.

К половине шестого все смолкло. Сейчас альпийские стрелки выскакивают из укрытий и мчатся к окопам, на помощь товарищам, стоявшим на карауле, устраиваются у бойниц между мешками с песком и ждут первой волны атакующих. «Стрелять только по моему приказу», – напоминает всем Тони Кампьотти.

Грохот орудий разбудил в клинике и Донату. Такого с ней раньше не было, хотя австрийцы не первый раз бомбят наши позиции. По ее словам, это связано с тем, что через несколько дней я окажусь на этих вершинах. Она постоянно следит за тем, что происходит над нами в горах, постоянно спрашивает, как устроены окопы, хочет знать досконально, как протекает фронтовая жизнь, буквально по минутам. Ей это необходимо, чтобы представлять меня среди солдат в окопах, когда я туда вернусь. Война, остававшаяся для нее отвлеченным понятием, превращается в высокогорные окопы, бараки, ходы сообщений.

Иногда мне приходится привносить в свои пояснения толику лжи. Я ведь в ее представлении – доблестный офицер, отважный герой. Она спрашивает: «А где твой револьвер?» – и сама отвечает: «Ты, должно быть, его потерял во время ранения…». Или когда мы с ней реконструируем последние минуты, остающиеся до начала сражения, она, опережая меня, говорит: «….и тогда ты первым выскакиваешь из окопа с криком: “Ура, Савойя!”» Я поправляю ее: «Я так никогда не поступаю. Это обязанность Тони Кампьотти, он – старший офицер».

Благодаря навыку, приобретенному в семинарии, мое вранье искажает действительность лишь в самой незначительной степени.

*

Мария жутко суеверна; ей во всем мерещатся знаки беды, а посему она прогоняет их крестным знамением. Она настораживается, заслышав необычную трель неведомой птахи либо громкий треск поленьев в камине; любая пустяковина (окно перекосило, и оно не открывается, лисий след на снегу, неудавшийся майонез) – для нее дурное предзнаменование. В ее религиозном чувстве есть место и для заговоров от ведьм: она расставляет вокруг дома дугообразные прутики, стянутые одной бечевкой с сотней завязанных на ней узелков. Зловредная тварь, пожелай она войти в дом, сперва должна будет развязать все ее узелки.

Я встретил ее на дороге по пути из госпиталя, она тоже шла из деревни, где делала покупки. Помочь донести тяжелую сумку не разрешила. Когда поравнялись с ее домом – скромным жилищем, стоящим от дома Штауфера на расстоянии полукилометра, – пригласила меня к себе.

В кухне, которая служит одновременно и столовой, и гостиной, висят две иконы – «Святейшее сердце Иисуса» и «Непорочное сердце Марии». Господь с Богородицей на этих дикарских картинах держат