Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

*

Только я заснул вчера ночью после нашей поездки в харчевню, как вдруг чувствую, кто-то трясет меня что есть сил. Схватываюсь. Склонившись надо мной, Доната смотрит на меня круглыми от ужаса глазами.

– Я не могу оставаться одна. Ты засыпаешь и был таков, а меня преследуют мысли.

– Какие мысли?

– У меня одна навязчивая мысль: смерть.

Ее иллюзии тают: становятся прозрачнее и рассеиваются как дым.

– Знаешь, – сказала она мне, – умирать от туберкулеза бывает очень больно. Ты как бы тонешь, не хватает воздуха, тебя вытаскивают на берег. Потом опять идешь ко дну, и в последнюю минуту тебя вытаскивают снова. Так продолжается, пока не сдаст сердце или легкие не заполнятся кровью, тогда задыхаешься насмерть.

Я прижал ее к груди, надеясь защитить и утешить, но это – явно недостаточный жест.

– Ты поминутно чувствуешь, как тебя отрывают от жизни, перекрывают доступ воздуха, – продолжала Доната. – Я не раз видела в клинике, как умирали мои подруги. Одна мучилась долго, все не могла умереть. Я сама не могла выдержать, когда это кончится, не могла больше слышать эти хрипы и видеть, как судороги сводят ее лицо. Она хотела того же, я уверена.

Я удерживал ее в объятиях, крепко прижимая к себе, и постепенно она утихла, потом заснула.

Я понимаю, что она испытывает: на фронте я повидал достаточно раненых, которые превозмогали невыносимую боль ради того, чтобы все равно в конце концов отдать Богу душу. Слышал, как они умоляли своих товарищей пустить им пулю в лоб, заклинали санитаров-носильщиков дать им яду или, на худой конец, наркотик; видел, как они скребли ногтями скалу и пригоршнями запихивали в рот землю. Мучения их утихали лишь перед самым концом, и тогда они быстро теряли силы. Я отпускал им грехи. Некоторые на мое благословление отвечали «Аминь», другие, как если бы под конец наступал просвет, улыбались и навсегда смыкали веки.

*

Сегодня последний день. Завтра утром я буду на фронте. Доната приходила, как обычно, и в пять ушла. Мы не прощались, потому что договорились увидеться еще раз, позже. Со Штауфером прощаюсь, когда по заведенному порядку мы желаем друг другу спокойной ночи: в первый раз за все время профессор обнимает меня.

Думаю, доведись нам встретиться при других обстоятельствах, то есть не будь войны, сомневаюсь, чтобы между нами возникла дружба. Он человек неотразимого обаяния. Сила его личности привлекла бы меня, но сойтись с ним вряд ли бы получилось, он держал бы меня на расстоянии; вернее, даже не так: улыбнулся бы и проследовал мимо; я слишком незрел, чтобы быть ему другом, и не слишком молод, чтобы быть ему сыном.

*

Четыре утра. Доната наконец уснула. Скоро мы расстанемся: я отправлюсь на фронт, она вернется в клинику.

К полуночи я отправился в лес помочь ей перелезть через сетку. На ней было длинное вечернее платье, которое зацепилось за проволоку и порвалось: блестящее, прекрасное платье. По ее замыслу, мы должны были устроить вечеринку, отметить этот день как праздник в нашей невероятной истории. Я купил в деревне две бутылки белого вина (не хотелось злоупотреблять запасами профессорского погребка) и собрал полевых цветов.

Думаю, она напилась специально, хотя, может, налегала на вино, чтобы поддерживать бодрость духа, которая таяла на глазах; в конце концов расплакалась.

– Не прикасайся ко мне! – вскричала она. Я протянул ей носовой платок, она его отшвырнула. Крупные слезы текли по ее щекам, она их не вытирала. – Не смотри на меня, я чудовище! – и заставила отвернуться к стене. Словно оставшись наедине с собой, отдалась переполнявшему ее чувству безысходности, уронила голову на стол и заскулила. Ее чувство ко мне превратилось в чувство жалости. Поворачиваться не разрешала, она страдала по мне:

– Сольдá, кровинка моя. – Потом я услышал стон и едва разобрал, когда она сказала: – Мне плохо, помоги.

Ее одолевали кашель и тошнота, через слово она повторяла, что она образина, что ее за непотребностью следует вышвырнуть на помойку. Я был рядом с ней, когда ее рвало, помог ей раздеться и накинуть халат. Весь ее внешний лоск исчез: лицо бледное, перепачканное помадой и потоками черной туши для ресниц, платье изгажено рвотой. Она никогда не хотела показывать себя в обнаженном виде – прикрывалась простыней или скрывалась в ванне, пока я не успел зажечь свет. Ее исхудавшее тело напоминает тощего мальчишку.

– Видел меня, Сольдá! Видел, на что я похожа? Тем лучше! Охота быстро пропадет, страдать по мне точно не будешь. Ну да, я заморыш. Увидишь, скоро твоя досада и нелестные мысли на мой счет уйдут, как будто и не бывало.

Она лепетала эти слова, пока я укладывал ее в постель. Увидев меня рядом с кроватью на стуле, где я устроился, чтобы бдеть над нею остаток ночи, сказала:

– Спасибо. Видишь ли, ты добрый… Прости меня.

Казалось, она уснула, но вдруг глаза ее открылись, и она попросила держать ее за руку:

– Я рада, Сольдá, что все так гадко закончилось. Я освободила тебя. Представишь, как я блюю и воняю, и от этих дней не останется и следа. Прошу тебя об одном: обещай, что не будешь меня ненавидеть.

Ей захотелось, чтобы я порылся в сумочке и нашел янтарный брелок, с которым она не разлучается с тех пор, как я вернул его ей в госпитале. Сжала его в руке и протянула мне. Это подарок. Я не хотел брать. Она настояла.

– Возьми, он краше меня. А для меня у тебя есть подарок?

У меня не было ничего. Я сорвал с кителя позолоченную пуговицу, сжал ее в кулаке и вложил ей в ладонь.

10

Отрадно было подниматься в горы в прохладе предрассветного воздуха. Я окидывал взглядом вершины далеких гор, их зубчатый профиль. Ощущения, будто горный воздух очищает меня, не было; просто я провел много дней в духоте, в плотском слиянии взмокших тел. Шагал я бодро.

По мере роста усталости, притуплявшей ощущение свободы, в памяти восстанавливались картины жизни в окопах и Доната: долг и грех. Я вышел из дома, когда она еще спала. Бесшумно оделся, не отрывая глаз от спящей. В голубоватом свете ночника она казалась красавицей. Разметанные по подушке волосы окружали ее голову пышным ореолом. Приоткрытые губы подрагивали при дыхании. Она пробуждала желание. Я наклонился и поцеловал ее в висок; помню нежность его кожи, вздувшуюся и мерно пульсирующую жилку на нем…

Я шагал без малого два часа. Подумалось, что в этот