Здесь покоится Дэниел Тейт - Кристин Террилл

– Ехали долго, – говорил я. – Иногда они останавливали трейлер где-нибудь в пустынном месте и вытаскивали нас, чтобы дать нам отлить или попить чего-нибудь. Потом снова засовывали нас в трейлер, и мы ехали дальше.

– Не помнишь, как долго это продолжалось? – спросил Линч.

– Точно не знаю, – сказал я. – Может, дня два-три.

Я все глубже погружался в свою ложь. Не настолько, чтобы забыть обо всем окружающем, – я следил за реакциями Линча и Моралес, чтобы подправить где-то свою историю при необходимости, – но перед глазами у меня ложь проступала поверх реальности, как на дважды отснятой пленке. Темная дорога, освещенная лишь фарами трейлера, от которых мои глаза, уже привыкшие к темноте потайного отсека, слезились и жмурились, когда кто-то с грубыми руками и с лицом, наполовину скрытым банданой, толкал меня к дереву, чтобы я отлил. Я еле держался на ногах – они ослабели и подкашивались от страха, от голода и от долгих часов неподвижности. Вонь в отсеке, куда меня после этого втолкнули снова, – я уже не сопротивлялся, понимая, что бороться бесполезно. Быстрый взгляд в глаза перепуганной девочки с веснушками и светло-рыжеватыми волосами, – тепло ее тела было моим единственным утешением, когда мы снова тронулись, и дверь с лязгом захлопнулась, отрезав нас от света.

Линч все время моргал. Патрик сидел рядом, как каменный. Моралес смотрела на Патрика.

Мне стало казаться, что эта дорога никогда не кончится. Как будто весь остальной мир исчез, и снаружи не осталось никого и ничего, только трейлер и дорога. Мы никогда не останавливались днем, поэтому дня тоже не стало. Мне начало казаться, что весь мир погрузился в темноту.

Потом мы снова остановились, и на этот раз что-то было не так. Не знаю, почему, но мы все это почувствовали. Я понял это по тому, как напряглись остальные маленькие тела в отсеке, по их изменившемуся дыханию. Снаружи слышались голоса, приглушенные разделявшей нас металлической стеной, но явно повышенные. Сердце у меня бешено заколотилось. Я был уверен, что это полиция, что нас сейчас спасут. Но, когда дверь открылась, за ней опять стоял один из тех мужчин в банданах, тот, у которого был шрам через правую бровь. Вот и все. В этот момент я понял, что главная опасность для меня – это надежда.

Линч уже отвернул голову и смотрел в стену. Я его расстроил. Он быстро пришел в себя и сделал храброе лицо, но моя история его проняла. А вот Моралес не казалась растроганной. Выражение ее лица ни разу не изменилось за все время, что я говорил.

Человек в бандане снова завязал мне глаза перед тем, как выволочь меня из трейлера. Я почувствовал что-то теплое на лице и догадался, что это солнце, но тут он снова увел меня в тень. Ноги стояли на чем-то твердом: значит, я в помещении. Мы спустились по лестнице на один пролет, и вокруг стало холоднее. Меня окружал запах сырости и гнили, как от преющих листьев – бурых, трухлявых. Я представил себе стены, по которым стекает зловонная вода, мох, пробивающийся сквозь половицы, липкую слизь, сочащуюся из трещин. Тот человек втолкнул меня в маленькую комнатку, скорее камеру, без единого окна, без света, без ничего, кроме тонкого пенного матраса на полу, скомканного одеяла поверх него и ведра в углу. Он запер меня там и больше не приходил. Я свернулся в клубок на матрасе, натянул одеяло на голову, закрыв лицо, и молил Бога, с трудом вспоминая слова, оставшиеся в памяти после редких посещений воскресной школы, о том, чтобы проснуться дома, в своей постели, со своей семьей.

Патрик шевельнулся рядом. Я повернулся к нему и сообразил, что, увлекшись визуализацией своей лжи и одновременным наблюдением за Линчем и Моралес, совсем не обращал на него внимания. Он сидел, опустив глаза вниз, в стол, и часто моргал. Я почувствовал, как внутри что-то резко до тошноты скрутило чувством вины. Я ведь совсем не подумал о том, каково ему будет слушать все это. Правда, вчера мы уже раз сто прогнали эту историю, но теперь я по ходу дела расцвечивал ее новыми деталями, и каждая была для него новым ударом.

– С вами все в порядке, мистер Макконнелл? – спросил агент Линч.

– Может быть, вам лучше выйти пока, – прибавила Моралес.

Патрик покачал головой и сделал глоток из стакана с водой, который налил ему агент Линч.

– Все в порядке. Можно продолжать.

– Вы уверены? – спросила Моралес. – Мы вполне могли бы…

Лицо Патрика было словно высечено из мрамора.

– Все в порядке.

– Хорошо, – сказала наконец Моралес. – Дэнни, продолжай, если готов.

Я стал рассказывать, как мы уговорились. Больше ничего не приукрашивал. Рассказал, как меня держали в этой комнате одного много дней, как изредка дверь отворялась, и кто-то просовывал внутрь немного еды или воды или забирал ведро, чтобы опорожнить. Иногда приходил какой-то человек и спрашивал, как меня зовут. Я отвечал: «Дэнни», – и тогда он меня бил. «Так как тебя зовут?» – спрашивал он снова. «Дэнни», – отвечал я. С вызовом. С дрожащими губами, но с поднятой головой. Тогда меня снова били и оставляли без еды на несколько дней. Так повторялось снова и снова, и в конце концов на теле у меня не осталось живого места, где не было бы затянувшихся и вновь, в пятый или шестой раз, открывшихся ран. После третьего избиения я перестал называть свое имя. После двенадцатого я уже и сам не мог его вспомнить.

И вот тогда, когда они меня сломали… Только тогда все и началось по-настоящему.

Моралес наклонилась вперед в кресле, сцепив пальцы перед собой на столе.

– Однажды тот, что всегда спрашивал, как меня зовут, привел с собой еще одного, – рассказывал я. – Этот был другой. Одет чище. По виду важный такой. Он спросил, как меня зовут, я ответил, что не знаю, и это была правда. Он сказал, что теперь меня будут звать J – Джей. Нам всем дали такие имена – просто по одной букве алфавита. Он спросил, откуда я, и я сказал – из этой комнаты. Больше я почти ничего не помнил. Наверное… наверное, слишком больно было вспоминать, понимаете? Вот я и забыл. Мне было легче думать, что я родился здесь, в этой комнате, и никогда не знал ничего другого. Я помню, что тот человек улыбнулся, когда это услышал.

Агент Линч бросил взгляд на Моралес. Она кивнула – так неуловимо, будто даже не головой, а одними глазами.

– Мы к этому еще вернемся, Дэнни, – сказал Линч. – А теперь, если можешь, расскажи, что было дальше. Или тебе сначала надо отдохнуть?

Я покачал головой.

– Я лучше сразу, – сказал я, и это была правда. Врать, заставляя себя верить в собственную ложь, чтобы она звучала убедительно для слушателей, – это тоже даром не проходит.

– Конечно. Продолжай.

– Они забрали меня из моей комнаты и дали помыться под душем, – сказал я. – Это был всего второй или третий раз за все время. Одели меня в новую одежду, и чистый мужчина посадил меня в машину и куда-то повез. Он уже не завязывал мне глаза, не связывал руки, ничего такого. Наверное, знал, что я не убегу. – Я притворился, что голос у меня сорвался, хотя особенно притворяться и не пришлось. В хорошей лжи всегда есть доля правды, а я знал, каково это – быть маленьким, запуганным и знать, что спасения нет. – Он увез меня в другой дом, в каком-то пустынном месте. Там были и другие дети. Там мы жили, когда нас… не использовали где-нибудь еще.