Что за рыбка в вашем ухе? - Дэвид Беллос

Один пример радикальных различий между языками стал широко известен благодаря американскому лингвисту Бенджамину Ли Уорфу, который изучал и исследовал языки коренного населения Америки. В языке хопи (а также в ряде других языков, разбросанных по миру без видимого порядка) есть грамматическая категория эвиденциальности. Для каждой именной группы грамматика хопи отмечает не категорию определенности-неопределенности (a farmer, the farmer), а то, находится ли обсуждаемый предмет или человек в пределах видимости говорящего. «Фермер, которого я могу видеть», отличается по форме от «фермера, которого я видел вчера», который в свою очередь отличается от «фермера, о котором ты мне рассказал». Поэтому предложение «фермер убил утку» невозможно перевести на хопи без информации, отсутствующей в русском предложении: находится ли данный фермер возле говорящего и лежит ли поблизости та самая утка. Конечно, если вы обращаетесь на хопи к другим носителям хопи, а утка и фермер рядом с вами (или нет), то вы знаете ответы на эти вопросы и можете сформулировать сообщение грамматически правильно. А вот вне контекста предложение «фермер убил утку» нельзя перевести осмысленным образом. Но как мы уже видели в предыдущих главах, такого рода непереводимость имеет место для любой лишенной контекста фразы на любом языке. Ссылка на языки с грамматикой типа хопи для обоснования непереводимости языков нелепа. Изолированные, не вписанные в ситуацию письменные примеры часто больше сбивают с толку, чем помогают размышлять о переводах.

Однако ускорение исследования языкового многообразия в XIX веке заставило задуматься: чем языки менее развитых народов отличаются от «цивилизованных» языков? Греки породили Платона, а хопи — нет. Значит ли это, что так называемые примитивные языки не подходят для высоких мыслей? Или же именно отсутствие цивилизации привело к сохранению нелогичности и чужеродности примитивных языков? Гипотеза фон Гумбольдта о неразрывной связи между языком и ментальностью позволяет обосновать оба подхода. Есть ли у языков «коренного населения» какие-то общие особенности, которые выделяют их в класс, отличный от тех немногих языков, на которых говорят цивилизованные народы мира? Если да, то какие?

Исследователи-лингвисты верно подмечали, что языки народов, проживающих в экзотических, с их точки зрения, местах, содержат уйму слов для экзотических вещей и отражают тончайшие различия между видами животных, растений, орудий и ритуальных предметов. Однако этот перекос — упор на местную специфику — наблюдался просто потому, что исследователям в первую очередь хотелось узнать, как называются все эти странные предметы из незнакомой для них среды. Описания так называемых примитивных языков в основном состоят из списков слов, раздобытых у устных переводчиков или составленных путем указывания на предметы с вопросом «Как это называется?»{93}. Но в языках этих далеких культур, казалось, отсутствовали слова для таких понятий, как время, прошлое, будущее, язык, закон, государство, правительство, флот или Бог. Например, в языке трике, одном из языков Мексики, нет слова для обозначения чуда — только специальные слова для исцеления больного, расступившегося моря и так далее{94}. Поэтому на такие языки трудно было перевести бо́льшую часть того, что хотела сообщить их носителям колониальная администрация или миссионеры. Как даровать этим странным людям блага цивилизации, если на их языках невозможно выразить цивилизованные понятия? Точнее говоря, сложность выражения абстрактных идей западного типа на многих языках коренных американцев и африканцев, казалось, свидетельствовала о том, что способность абстрагироваться играет ключевую роль в развитии человеческого мышления.

Конкретность языков незападного мира представлялась не просто отражением более низкого уровня цивилизованности говорящих на них народов, но основной причиной их отсталости. К началу XX века избыток конкретных существительных и недостаток абстрактных считались типичными характеристиками «примитивных» языков.

Вот что люди на самом деле имеют в виду, когда повторяют байку об эскимосских названиях для снега. Изобилие в эскимосском конкретных терминов отражает отсутствие у его носителей ключевого свойства цивилизованного мышления — способность рассматривать предметы не как уникальные объекты, а как представителей некоего общего класса. Мы понимаем, что все виды снега — мягкий снег, мокрый снег, сухой снег, пороша, тающий снег, лед, шуга, снежная крупа, грязный серый снег, грязный коричневый снег, сугробы, нанесенные ветром, сугробы, сделанные человеком, снежные обвалы и лыжни, вот всего лишь четырнадцать разных видов — это разновидности одного и того же явления, которое мы называем снегом. А «эскимосы» видят разновидности, но не класс. (Это не относится к настоящим иннуитам, только к эскимосам, фигурирующим в Великом эскимосском словарном обмане.)

При таком разделении на «цивилизованные» и «примитивные» языки перевод между ними явно оказывался невозможным. Выходом считалось обучение колонизованных подданных языку, который позволит им достичь цивилизованности, — и очевидным средством выполнения этой цивилизаторской миссии был язык самих имперских администраторов. В некоторых случаях, например при завоевании испанцами Америк, убогие ресурсы языков коренных народов рассматривались как угроза распространению цивилизации — угроза настолько серьезная, что и сами языки, и написанные на них тексты подлежали истреблению. Однако уничтожение рукописей майя не было лишь выражением грубой силы, религиозного рвения и расизма{96}. Политика подавления малых языков не была выработана испанцами специально в расчете на другие континенты — в Европе она уже была нормой. Во Франции еще в те времена началась борьба со всеми языками внутри страны, кроме французского. За несколько столетий бретонский, баскский, провансальский, эльзасский, пикардский, гасконский и многие другие местные диалекты с помощью законов и установлений были почти изгнаны из употребления. В основе длительного общеевропейского перехода к стандартизированным языкам лежали не только политическая воля, экономическая интеграция, урбанизация и другие силы реального мира. Он отражал и глубокую убежденность в том, что лишь некоторые языки годятся для цивилизованного мышления.

Что же тогда означает «думать на хопи»? Если в этом есть какой-то смысл, можно ли это назвать мышлением? В начале прошлого века лингвист Эдвард Сепир дал на этот вопрос революционный ответ. Идя наперекор сложившейся за тысячелетия практике и накопившимся предубеждениям, он объявил все языки равными. У языков нет иерархии. Каждая разновидность человеческого языка представляет собой полную и исчерпывающую систему, совершенно адекватную всем задачам, которые хотят решать ее носители.