Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

этот раз будет иначе? Но что следует за воцарившейся, наконец, свободой трудящихся, читатель не узнает. Герой с ребенком покидает Херренрейх, бывший город господ, и уходит в Кавказские горы.

Итог повествования, изложенного героем от первого лица, дан в предисловии: «…Я несколько стесняюсь странностей моего рассказа, но весь смысл его как раз коснется того, как были нарушены монотонность, упорство и одиночество стихий и как с течением времени они вместе со мной приняли участие в делах людей, приблизившихся к истине» (с. 6).

Сила людей. Кентавр – этот иероглиф мыслящей природы – ищет для природы спасения и убеждается, что оно в людях. Мощь их необычайна, но еще не осознана. Философический герой восхищается силой жизни и остротой страстей в человеке. И грязная продажная распутница Августа, и ее любовник, двуличный Рюбе, глава повстанцев и антинародного заговора, сотрясаемы такими страстями, что они едва ли не оправдывают любое злодейство: «Рюбе и Августа были оба в неугасимом огне» (с. 32). Рюбе говорит:

«„Должно быть, я смертельно болен“. А я сказал: „Хорошо бы тебе умереть“, а он помолчал и говорит в ответ своим мыслям: „Я хочу Августу, Августу. Ах, это жжение в сердце и теле!“ – и поднялся, и ушел, задыхаясь <…> Меня поразила мысль о том, что минуты в жизни Рюбе вмещают больше, чем долголетие иных людей» (с. 30).

Человеческие чувства и мысли обладают страшной силой:

«Я весь изнутри зарос паутиной и этого не видел. Я считал, что короткохвостая человеческая мысль потеряла надо мной свою силу, но я оступился в поток ужасных человеческих страстей и попал в самое глубокое место. Рюбе и Августа были оба в неугасимом огне, и меня кружил и путал огонь, а я считал, что стою твердо. Кроме того, людская нечистота Западного Херренрейха покрыла меня мутью изнутри, а на дельту я не шел, и, как я узнал позднее, „на правом берегу на привязи меня держали чужие мысли“» (там же).

Кентавр бессилен бороться против желаний людей: «сила людей так велика, что движет и мертвит не только стихийные существа, но даже и небесные светила» (с. 32).

Натурфилософия. Восстание политическое описано у Бромлей как восстание биологическое, в сущности, как бунт самой жизни, производный от ее коренных стихий. Действительно, мятеж народных низов пришелся стихиям по нраву, и именно потому от кентавра, ставшего на сторону берущих реванш верхов, ветры отворачивались, лес от него замкнулся и зло хлестал его по бокам, а собаки и лошади в городе на него злились. Забавно, что и звери в городе против реставрации, королевские голуби не признают королевы Литти, от которой пахнет старым платьем, коровы и собаки огрызаются на вернувшихся к власти господ, а когда Рейнеке приводит в город собственную свору, то городские псы устраивают им побоище, и только Тейфельпферд спасает положение, свистнув каким-то извечным свистом, испокон веку понятным всем зверям. Рейнеке даже «должен был отказаться от любимой упряжки, потому что кони дрались и лягались и выражение их глаз было невыносимо» (с. 71).

Но стихии в конце концов оказываются милостивы и прощают героя, в лице которого природа обновила союз с людьми. Перед нами некое восстановление утраченной было связи человека с природной и животной жизнью, воскрешение хлебниковской утопии наподобие «Ладомира». Идея альтернативной эволюции, не подразумевающей разрыва с природой, наводит на мысль о романе «Мы» Замятина, где «за стеной», в лесу, живет альтернативная цивилизация, не подавляющая и не регулирующая в людях биологическое начало, об уже упоминавшемся Заболоцком и, разумеется, о Платонове, герои которого природность объявляют вне закона, но терпят поражение.

«Потомок Гаргантюа» стилизован в старинном грубовато-ученом духе, упор делается на странные столкновения слов, которые, не нарушая миметических рамок повествования, тем не менее создают внушительный глубинный уровень понимания. Этот уровень кажется мне соотносимым с метафизической озабоченностью обэриутов и с их подрывными языковыми стратегиями.

Барокко. В новеллу о кентавре Бромлей встраивает натурфилософские построения и магические мотивы. Сложный символический сюжет: «природа слабеет, и кентавр идет за помощью к людям» – автор сочетает с социальной проблематикой, поданной в декорациях раннего Нового времени, несмотря на поезда и телефоны. Оба эти тематических направления – натурфилософия и магия – так или иначе связаны с барокко. В нарративе соответственно используются средневековые и/или барочные изобразительные средства. Во-первых, это говорящие фамилии. Двойные предатели, которые вначале руководили восстанием против собственности, а затем стали заговорщиками, приведшими к реставрации, носят имена овощей: Рюбе – репа и Реттих – редька. Ганс-смолильщик – глава повстанцев – носит фамилию Рюбецаль[186], как бы обещающую ему победу над Рюбе. Такими же говорящими фамилиями, как мы помним, наделены народные правители: Шауфус – Смотринога и Хартнекигер – Твердошей. Распутная Августа, в которую влюблены и герой, и его антагонист Рюбе, носит фамилию Лидерлих – беспорядочная, распутная.

Но и сам физический облик персонажей эмблематичен. У изменника Рюбе-Косоглавого вывернута голова: она левым ухом лежит на плече так, что он никому не может смотреть в глаза, как бы олицетворяя собой криводушие. Восточный ветер состоит весь из губы: «На лице его виднелась одна только длинная пасть, так как глаза были узки и задуты под самую бровь, щеки и шея были, как у хорошего стеклодува» (с. 41) – похоже изображался ветер на старинных географических картах. У наемного крикуна Реттиха дыхание пахнет горелым молоком, а это запах лжи.

Литературная традиция. Мудрость веков позволяет герою выявлять лжецов и негодяев, понимать причины человеческих действий – правда, никакая мудрость не спасает его от любовной страсти к негодной женщине. Кентавр забыл родной греческий, но сам-то он насквозь литературен – так, в момент своего вступления в город герой по старинке сочиняет «прекрасный гекзаметр в честь свободы», предвкушая «дружбу свободомыслящих героев» (кивок в сторону Рабле) и «любовь человеческой женщины» (с. 11). Он вспоминает о прежних связях с людьми – о знакомстве с великим Гете, который, правда, показался ему «пресен и не в меру учен» (с. 4).

Кентавр гордо рассказывает свою родословную: та самая Туте —

«знаменитая праматерь подарила наш род пышным потомством, которым мы обязаны встрече ее в Арденнских лесах с великим Гаргантюа, да прославится в веках имя его! Это лучшее украшение моей родословной, и я, отдаленный потомок героя, чту в себе правдивость и безгрешное сладострастие речи – обогатившие мою кровь дары великого предка» (с. 4).

Язык кентавра, одновременно грубоватый и изощренный, создает образ мудрого и просвещенного персонажа Возрождения, действительно, в духе героев Рабле. Это отнюдь не примитив: у Бромлей здесь налицо экспрессионистская