Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

и плесень принимали невиданные оттенки, и в парке вырос оранжевый гриб размером равный новорожденному ребенку» (с. 54).

Политические аллюзии. По всей вероятности, в сюжете о ненастоящей революции как-то сплавлены собственные впечатления революционных лет и, возможно, такие исторические события, как разгром Баварской советской республики в 1919 году. Что касается фальшивой реставрации прошлого порядка, это, несомненно, отклик на злобу дня – нэп и его сворачивание. Возможно, отсюда и центральные темы новеллы: неудавшаяся частичная реставрация старого порядка и неминуемое изгнание богачей. Бромлей наносит удары справа и слева. К концу повествования, после реставрации, кентавр (теперь его величают лейтенантом по имени Тейфельпферд) становится любимым советником принца Рейнеке и формирует его внутреннюю политическую повестку:

«Итак, – сказал я, – тебе ясны, принц Рейнеке, категории лиц, достойных казни, не подлежащих амнистии. Это говоруны, наемные лжецы, прихвостни и лакеи прежнего правительства, низложенного вами, дорогие товарищи, и весьма в своем роде мудрого; их бывшие прихвостни, это та многочисленная сволочь, которая из прихлебательства вылезла наполовину из своей шкуры, чтоб угодить власти простого народа и смешать с грязью тебя и твоих; мы их не тронем, ибо с тем же трепетом жадности и страха во имя победивших они влезут обратно в свою шкуру и вылезут с другого ее конца, проклиная простой народ и превознося принца Рейнеке Гробзак, династию Лебенслангов и чертову лошадь, сидящую в твоем совете» (с. 61–62).

Эту тираду, напечатанную в 1930-м, надо читать на фоне недавнего (начало 1929-го) изгнания Троцкого и захвата Сталиным единоличной власти. Фразеология здесь звучит знакомо и злободневно – от «прихвостней и лакеев» до однозначных «дорогих товарищей». Как всегда у Бромлей, смысл ее призыва – в милости.

Лейтенант считает, что суда заслуживают только предатели, наподобие Рюбе: «О предателях замечу: предавший единожды в предательстве не остановится, так как навсегда в нем остается зуд измены; неверность – порок крови, совершенно неизлечимый» (с. 62).

Физиология и психология кентавров. В ответ Рюбе уличает самого кентавра в том, что тот-де участвовал в нападении толпы в дельте на тюрьму, где содержались представители бывшей народной власти, и их освобождении. Это обвинение в государственной измене. (На самом деле смолильщиков втайне ото всех освободил сам Рюбе.) От этой клеветы дыхание кентавра (а мы помним, что в герое живет стихийный дух огня) от гнева раскаляется, и в комнате начинает пахнуть гарью: вспыхивает замшевая подстилка, воздух наполняется дымом, занимаются занавеси и обои – все в панике и требуют принести воды, чтобы потушить пожар.

Кентавр, которого чуть не обвинили в государственной измене, начинает пить горькую и читать по кабакам нараспев страшным голосом стихотворения Гейне. С приходом зимы он вновь, как было до его прихода в город, впадает в спячку и опять зарастает травами:

«Татарник схватил меня колючей пастью, внутри которой мед и розовая шерсть, трава обдавала меня коротким дыханием, и во всем этом было слово, которого я не помню, во мне прекращалось биение жил. Как только я понял, что это слово „казнь“, на меня упало море и стало меня носить и возить» (с. 69).

Весной, в апреле, герой просыпается. Во время спячки его пытался убить Рюбе, но Рейнеке вылечил. Кентавра призывает Августа, устраивает ему страшную сцену ревности и сообщает, что на дельте у него родился сын. Тейфельпферда отводят к роженице:

«Увидев то, что мне было нужно, я стал смеяться. Сначала длинным ржанием. Потом заливаясь все выше – так я был счастлив. Солома подстила разлетелась, и ребенок, дрогнув спинкой, поднялся на четыре копыта. Я упер ладони в свои бока и гудел смехом: он был рыжим, как червонная пыль. Выше конской грудки детское тело колебалось упруго и неустойчиво, но голова, стойком торчавшая на слабых плечах, светилась проступающей рыжиной» (с. 75).

Герой хохочет от счастья. Повстанцы велят ему исправить то, что он сделал: «Призови четыре ветра, и пусть они выметут дочиста западный Херренейх» (с. 75). Кентавр боится, что ветры его убьют. «Возьми сына и выйди с ним на перекресток, пусть убьют вас обоих» (с. 76). Он берет ребенка в поле на перекресток дорог: «И вдруг незнакомый ветер тихо прошел мимо, а другой коснулся волос на макушке моего ребенка, и третий обнял меня, пропустивши руку в мои лохмотья, но я не верил в прощение» (там же). Ветры начинают дуть. Все животные и птицы оставляют город и уходят в Дельту, а люди по большаку идут в соседний город. На следующий день Тейфельспферд издает приказ всем покинуть город.

«Лишь те, кто не боится голода, упорного труда, потери имущества и не слишком дорожит жизнью, вправе остаться в черте города до выяснения их личности <…> Подписано: правление дельты, смолильщики, котельщики, огородники, швецы и прочие цеховые мастера и бывший королевский драгун Либлинг Тейфельспферд» (с. 77).

Кентавр впервые называет себя Либлингом, Любимчиком – тем именем, которое дала ему Августа: он наконец принимает его, когда любовь к Августе прошла.

Ветра уносят из Херренрейха всех, кто не трудится, королева Либби улетает, а король, давно уже сам перешедший на сторону народа и стихий, берет палку и пускается в странствие. Мастера и те, кто имел дело с огнем, землей и ветром, выносят постановление о трудовом братстве стихий и человека. Мысль о выборочном примирении только трудящегося человека с природными стихиями несколько напоминает шагиняновский лубочный роман «Месс-менд» (1926). Там буржуи – те, кто сам не умеет ничего делать, – биологически деградируют: обрастают шерстью, позвоночник их не держит, и они превращаются в четвероногих.

Итак, к концу повествования Бромлей осуществляет левый поворот. Ветры выдувают из бромлеевского «Чевенгура» всех собственников, остается только трудовой люд. Единственный, кто возражает против такого решения, – это портные и бурнусники, но им дали сильное слабительное и вывесили приказ. Касторка в качестве политического средства переубеждения оппонентов режима применялась, как мы знаем, в фашистской Италии Муссолини.

Никто не приводит никаких возражений в том духе, что все эти смолильщики, огородники и т. д. наверняка сами сильны именно собственным разумом, ответственностью, умением свободно и самостоятельно планировать, хозяйственной сметкой, и их собственность, пусть небогатая, принадлежит им по праву, и было бы дико их всего лишить. Однако именно такие аргументы были криминалом в конце 1920-х – начале 1930-х, и здесь именно частная собственность была главным врагом новой власти, именно она и являлась в глазах ее идеологов враждебной и косной «стихией».

Конец – возвращение власти тем же самым Шауфусам – напоминает об уже описанном бюрократическом идиотизме народной власти после первоначального восстания. Где гарантия, что на