Барашек с площади Вогезов - Катрин Сигюрэ

Запертый в квартире, барашек немного скучал… Но я утешала себе тем, что мы скоро поедем на Корсику, почтить визитом пастуший приют и крестного папу Туа. Что до возможного приемного отца, Ангел так и не понял, какие отношения связывают меня с моим адвокатом. Но я во всех смыслах думала, что все образуется на месте.

Однажды мы остались голодны после съеденных нами десертов – вероятно, в силу того, что съели их с удовольствием, – и очень нежно обнимались, сидя на диване. Туа я накормила до такой степени, что он оставил нас в покое, но вскоре после его ужина его замучила отрыжка длительностью в две минуты, что по-человечески вполне объяснимо и усилило мое обожание. Но Незнакомец не увидел в этом никакой поэзии – он ее даже не искал. Из-за этого в течение недели, в нарушение графика, который мы старались соблюдать, как родители в разводе, имеющие детей, мы спали у него, бросив Туа. Вследствие возникшего разногласия я решила уехать на Корсику на полдня раньше, как я сказала, «на разведку», а на самом деле, чтобы скрыть от Незнакомца все прелести перевозки Туа по трассе в ящике и т. д. с дальнобойщиком Сынком: не менять же веселый экипаж. Незнакомец выбрал морской путь, он считал прибытие в Аяччо на белоснежном лайнере «более благородным», чем на самолете; до порта он собирался добраться на арендованной машине.

Узнав о моем скором отъезде, наше домовое сообщество заметно оживилось, но не столько из-за меня, сколько из-за Туа: «Вам хочется его увезти!» – заявила мне миссис Барт, не сдерживая радости. По совету моего адвоката я смогла удержать рот на замке, хотя очень хотела возразить: пусть бы она сама увезла своего сыночка, и что даже у моего барашка есть отец, в отличие от некоторых дурно воспитываемых детей.

Но я все же не удержалась от невинной шутки, адресованной семейству Симон. Я всего лишь сказала, что Туа останется в Париже на месяц совсем один: будет гулять в нашем дворе на свежем воздухе и щипать травку. Сплошные плюсы для садовника, которому не надо будет мучиться с газонокосилкой, да и для жильцов выгода – по крайней мере, тридцать три евро с человека. «Я вызову полицию!» – заорал охотник, внезапно став расточительным. Но я думаю, что комиссариат не примет от него жалобы. Это было бы глупо – излагать в заявлении свои немотивированные страхи.

Что касается семьи на троих – молодые супруги и еще один супруг (или супруга), – то они жаловались, что, когда я ночую «вне дома», им приходится постоянно выслушивать раздирающее душу ночное блеяние Туа. (Мое отсутствие давило ему на рубец, а он не может растягиваться до бесконечности.) Они все вместе выстроились перед моей дверью, готовые вести словесные дебаты на повышенных тонах, но я по очереди посмотрела в глаза каждому из них, пытаясь проникнуть в самую глубину их интимной сущности:

– Ночью, друзья мои, я занимаюсь любовью! И я не могу быть повсюду! Думаю, что каждому из вас это понятно, разве нет?

В глазах Поля и Ванды я увидела то, что хотела. Ванда ретировался первым, под предлогом того, что в квартире наверху зазвонил его мобильник и он должен его выключить. Поль переминался с ноги на ногу, стесняясь самого себя. Манон сохраняла свой очаровательно-идиотский вид. Я рассудила, что с ее стороны это было глупо – прийти вместе с ними, да еще по такому деликатному вопросу. Ну сколько можно закрывать глаза на то, что ты мешаешь двум другим жить их пылкой любовью! Но, может быть, я что-то не понимаю в любви? Во всяком случае, такого чувства у меня никогда не было с месье Жуффа, но мне от него ничего и не требовалось, как и ему от меня, я имею в виду в бытовом плане, – я не стирала ему рубашки, среди которых преобладали изделия фирмы «Вильбрекен».

Иногда мне было жалко Эрика. Фанни Ардан номер два решила продлить свое пребывание с Морисом, ее любовником, до конца сентября. И правда, зачем скучать, входя в овчарню, когда можно крутить совершенную любовь с миллиардером, производителем обуви, что позволяло менять туфли так часто, как захочется, и при том бесплатно? Месье Жуффа знал, что Морис пользуется благоприятным налоговым режимом, а для политика, пусть и бывшего, полагавшего налоговый рай своим козырем, удар был тем более жестоким.

Толстуха Наташа Лебрас изредка покидала нашу овчарню. Она была настоящим адептом «лечения от благополучия» Киберона[13]. Она худела четыре раза в год, но после поездок в Киберон возвращалась еще более угрюмая, чем прежде, и начинала есть вдвое больше, чтобы обрести моральное равновесие. Видимо, равновесия ей достичь было сложно, потому что она передала мне через курьера гневное послание, в котором уведомляла, что приложит «всю свою энергию для борьбы с этим бараньим бедствием». Копию послания она опустила мне в почтовый ящик. Чтобы накопить силы для этой борьбы, она спала с утра до вечера, не считая ночи.

Мадам Ревон я видела каждый день из-за Селестина, которого выводила на прогулку. За это она была мне признательна настолько, что поделилась рецептом роста вьющейся герани. При этом она приняла такой заговорщический вид, как будто делилась кодом ядерного чемоданчика, хотя на самом деле речь шла об обычном удобрении, продававшемся в соседней цветочной лавке. По поводу Туа она больше ничего не говорила, видимо решив, что ко всему надо относиться философски. Однажды я ее спросила, почему она такая грустная, может быть, она недавно потеряла свою мать? Она ответила хриплым голосом, напомнившим голос моего барашка:

– Моя бедная мамочка… Она умерла в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году…

– Пятьдесят шестой! С ума сойти! – бодро воскликнула я. – Это же год рождения мужчины моей жизни!

Но тут же спохватилась, сообразив, что мы говорим о грустном событии.

– Прошу прощения… Но как она могла умереть так давно, если вы все еще живы?!

Мадам Ревон с озадаченным видом долго качала головой, а потом сказала:

– Знаете, вы действительно чокнутая…

Я уже много раз слышала, что я чокнутая, но, честно говоря, посмотрите вокруг, и вы сделаете вывод, что не чокнутые люди умирают со скуки, и это ужасно. Так как мадам Ревон была старой, я ее простила и, чтобы ее не сильно расстроил мой отъезд, подарила ей три огромные орхидеи. На самом деле я ненавижу орхидеи, но я попросила у флориста растение, требующее большой заботы и не слишком приспособленное к жизни. Мною двигало двойное намерение: побудить мадам Ревон как можно больше ходить между раковиной на кухне и цветочными горшками, вооружившись лейкой и половой тряпкой, потому что цветы у нее стоят повсюду и от них повсюду грязь. Я не переживала по поводу того, что она перестала выходить с собакой и почти не встает со своего кресла. Главное, что она перестала беспокоиться по поводу своей неизбежной смерти, это только к лучшему, что растения, лишенные ухода, умрут до того, как обнаружат ее тело. Всему свое время, время жить и время умирать, и для людей, и для растений, и все это… вечная песня.