Танец семи покрывал - Вера Ветковская

Наконец, картина стала его пугать как какое-то мрачное пророчество, хотя Чон уже понимал, что это — лучшее, что он написал, не считая нескольких давних работ тушью, сделанных еще при Ибрагиме.

Стася тоже видела, что картина хороша, но пугающе хороша, так она и выразилась.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Чон.

— В этом саду я не живу, — с грустью произнесла Стася. — Но ты в нем живешь.

Чон закрыл ладонью ее глаза.

— Что ты, золотая ласточка! Мы живем в одном и том же саду, но ты днем, а я ночью, пока ты спишь.

— Мой сад и ночью другой, и, когда я ослепну, он все равно будет другим, — еще печальнее возразила Стася. — Как называется картина?

— Понятия не имею. Ты назови…

— Поправь в этом месте воду, слишком широкий блик… да, здесь… Знаешь, Павел, ты с кем-то другим живешь в этом саду, — жалобно добавила она.

Чон не вздрогнул, он как будто ожидал этих слов.

Он только подумал, сжав кулаки: я должен прогнать ее, эту…

На другой день, услышав Зарин голос на кухне, Чон бросил работу и спустился вниз.

Зара, оказывается, сначала зашла за Марианной, а теперь они вдвоем чистили форель, которую принесла Зара: Стефу захотелось свежей рыбы.

Чону необходимо было переговорить с Зарой, но он не знал, как это сделать. Она явно не стремилась остаться с ним наедине, иначе бы явилась прямо сюда, не заходя за Марианной.

— Где Стефан?

— Еще не явился, — ответила Марианна. — Вот, Зара принесла вам на обед воз рыбы.

Зара не подняла головы от ножа.

Точность и аккуратность ее движений вдруг вызвала в Чоне такую волну желания, что он круто повернулся и, не сказав больше ни слова, бросился наверх.

И потом весь день не мог работать.

После этого Зара долго не появлялась, потом он увидел ее в саду вместе со Стасей, сгребающей опавшую листву.

Стася пересказывала Заре какой-то свой давний разговор с Марьяшей; как Марьяша, человек не от мира сего, пыталась учить жизни ее, Стасю, которую нянька считала уж совсем не от мира… Ничего особенного в этом разговоре не было, но Чон знал Стасю — для нее это высший пилотаж откровения, значит, она отчего-то прониклась большим доверием к Заре… Она уже видела в ней подругу. Стася ушла сметать листья за угол, а Чон, не ожидая этого от себя, вдруг спрыгнул с веранды, очутился перед Зарой, схватил ее за руку и втащил в дом.

— Что тебе нужно? — задыхаясь, грубо спросил он.

Зара посмотрела на свою руку, перевела строгий взгляд на Чона. Он отпустил ее. Зара повернулась и хотела было выйти, но Чон положил руку ей на плечо.

— Я задал вопрос, Зара.

Зара пожала плечами и указала ему на веранду. Они вышли и уселись в кресла друг напротив друга.

Зара все еще молчала, насупившись, и Чон снова произнес:

— Я по-хорошему спрашиваю тебя, что тебе надо от Стаси.

— Я расскажу тебе одну легенду, — отозвалась наконец Зара. Звонкий ее голос, казалось, витал по всему саду. — Один святой горячо молил Господа вытащить из ада грешную душу его матери. Бог внял его молитве и послал своего ангела в ад по ту грешную душу. Ангел разыскал ее, взял на руки, и тут за эту душу уцепились другие грешники, почуяв в ангеле спасителя. Ангел взмахнул крыльями и полетел. Он несся над бесконечным адом, над ледяным Коцитом, над огненным озером, а душа грешной женщины, боясь, что у ангела не хватит сил донести до рая так много грешных душ, стала отбиваться от тех, кто уцепился за нее. Она боролась изо всех сил, и с каждой сброшенною ею в вечное мучение душою, взмах крыльев ангела делался все тяжелее; ангел ослабевал, изнемогал, а она, думая, что помогает ему этим, боролась и боролась с теми, кто надеялся вместе с нею спастись. И когда она столкнула в геенну последнюю грешную душу, уцепившуюся за нее, ангел в изнеможении разжал руки, и душа грешной матери святого снова упала в ад…

На середине этого рассказа с метелкой в руке появилась Стася, положила локоть на край веранды и заслушалась…

Она первая и нарушила молчание, воцарившееся после рассказа Зары.

— Красота без правды не ходит, — вздохнув, сказала художница.

Чон не понял ее слов, а Зара уловила подтекст.

— И это справедливо, — молвила она. — И «в тени смертной сидящим» нельзя забывать об этом, иначе с ними может произойти то, что произошло с душой этой бедной матери святого. Никого нельзя сбросить вниз, кто цепляется за луч света, никого.

Чон не знал, чего ему больше всего сейчас хочется: то ли чтоб земля разверзлась под его ногами, то ли схватить за руку Стасю и бежать, бежать с нею отсюда, пока за них не уцепились грешные души того написанного на куске холста ада, который стоит наверху, как образ Страшного Суда, в мастерской.

Со странным чувством смотрела Стася на стремительно облетавшие в эту осень деревья: дух жизни улетучивался из них, лето было жаркое, листва пожухла прежде времени, краски октября гасли одна за другой, как лампы в кинотеатре перед началом сеанса.

Когда эти листья только народились на ветках, она вышла замуж; во время их с Чоном медового месяца они достигли своей зрелости и полноты красок, затем, когда вернулись домой, а Павел отбыл в Германию, листва стала желтеть, точно ей не хватало кислорода, как ей — Чона… Но Стася добирала кислород из красок, создавая свое «Годовое колесо».

Но вот колесо сделало полный оборот!

Прежние созвездия выкатили на небо, возле старой скворешни поселилась та же знакомая сиреневая звезда.

Стрелки хризантем застыли на том самом месте, когда Павел впервые пришел в этот дом.

С той поры произошло столько перемен, страшных и прекрасных, грозных и счастливых, что не стоило удивляться измене листьев, бросивших свою осень прежде времени раздетой… Но голые ветви золотило солнце, среди высокого золотого плетения веток краснели поздние яблоки.

Стася сгребала листву метлой, а потом подолгу ворошила в ней руками, ворожила, прощалась со свидетелями чуда, которых уносил сизый дым. Легче бы, наверное, ей было сжигать любовные письма. И в самом деле: на каждом листочке березы, акации, вишни, осины, боярышника было что-то написано, какое-то сообщение значилось в листве, возможно, повествование это было прочитано стрекозами и птицами и по слову унесено в южные края, теперь страницы были пусты, буквы улетели в небо. Но дым, поднимавшийся к облакам, писал и писал одно и то же слово: утрата.

Утрата!

Стася слышала это слово в шорохе листьев и в блаженной тиши собственного сердца, оно вдруг обдавало сердце сквозняком.

Такое чувство было у нее в детстве во время бессонницы: ей казалось, дверь чулана открыта и из нее валят сны мимо ее комнаты. Стася на цыпочках добегала до кладовки: там висел замок.