Глядя на солнце - Джулиан Барнс

«Почему?»

ПОЧЕМУ ЧТО? ПЕРЕФОРМУЛИРУЙТЕ.

«Почему норка отчаянно борется со смертью?»

НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.

Сукин сын, подумал Грегори. Сукин сын. Однако продолжал с упорством норки.

«Почему норка борется со смертью более отчаянно, чем другие животные?»

ОСПОРИФ. РЕКОМЕНДУЮ С-37.

Грегори набрал С-37 без особой надежды. ОСПОРИФ указывало, что искомая информация все еще дискуссируется научными светилами в данной области. С-37 выдало ему краткий обзор современного состояния теории эволюции. Сообщение сводилось к тому, что инстинктивная борьба норки со смертью была одной из причин, почему норки как вид выживали так долго и так успешно. Сведения, не продвинувшие его вперед ни на шаг.

Он решил не рассказывать Джин про различные способы умерщвления норок. Не то чтобы это ее расстроило, просто ему самому не хотелось возвращаться к этому еще раз.

— Я спросил у КОНа, почему норки так живучи.

— Да, милый? Очень внимательно с твоей стороны.

— Ну, я подумал, что тебе хотелось это узнать.

— И что же она сказала, эта твоя заумная машина?

Джин ожидала ответа с некоторым скептицизмом, она не верила в познания компьютера. По безнадежной своей старомодности, признавалась она.

— Сказала, что это не настоящий вопрос.

Джин засмеялась. В каком-то смысле она осталась очень довольна.

— Примерно девяносто лет назад, — сказала она, — хотя, пожалуй, это могло произойти и гораздо раньше, я спросила у моего отца, который час. Он сказал, три часа. Я спросила его, а почему три часа, и он ответил мне точно так же, слово в слово. Вынул трубку изо рта, наставил на меня мундштук и сказал: «Джин, это не настоящий вопрос».

Но что такое настоящие вопросы, спросила она себя. Настоящие вопросы ограничиваются теми, на которые люди, которым вы их задаете, уже знают ответы. Если ее отец или КОН могли дать ответ, это превращало вопрос в настоящий, если же нет, от него отмахивались как от построенного на ложной предпосылке. До чего же несправедливо. Ведь наиболее настоятельно хочется узнать ответы именно на вопросы, которые были ненастоящими. На протяжении девяноста лет она хотела узнать ответ про норок. Ее отец оказался не на высоте, и Майкл тоже; а теперь от него увернулся КОН. И так всегда. На самом деле знание не продвигалось вперед, это была лишь видимость. Серьезные вопросы всегда оставались без ответов.

— Раз уж ты этим занялся, милый, не мог бы ты узнать, что происходит после смерти с кожей?

— Право же, мама!

— Нет, я серьезно. — Джин все чаще ловила себя на том, что вспоминает времена, которые полагала давно забытыми — далекие годы, которые теперь вспоминались куда яснее недавних. Это, конечно, было нормальным, но тем не менее принесло с собой нежданные радости. Грегори наклонялся над своими аэропланами — она просто видела его. Он одевал свои бальсовые скелеты папиросной бумагой. Папиросная бумага обрызгивалась водой и, высыхая, туго натягивалась. Потом он обрабатывал ее каким-то составом, и она снова сначала провисала и сморщивалась. Затем, постепенно снова высыхая, она становилась еще крепче, натягивалась еще туже.

Может быть, то же происходит и с кожей. Сначала она кажется вполне тугой, но вы начинаете стареть, и она обвисает, морщится, будто вас только что обрызгали водой и обработали составом. Может быть, после смерти она высыхает и туго натягивается на ваших костях. Может быть, вы выглядите лучше всего — подтянутыми, завершенными — только после вашей смерти.

— Узнай, Грегори.

— Нет, не стану. Это мрачная патология.

— Ну конечно. — Она была готова поспорить, что права. Когда исследовали людей, засосанных трясиной, их кожа ведь оказывалась совсем сухой и тугой, а морщинки разглаженными, будто смерть и в самом деле прогоняет все заботы? — Ну, тогда, может быть, ты узнаешь, что произошло с бутербродами Линдберга?

— Бутербродами?

— Ну да. Линдберг. Кажется, он был еще до твоего времени. Он перелетел Атлантику совсем один. Взял с собой пять бутербродов, а съел только полтора. Всю мою жизнь я хотела узнать, что произошло с остальными.

— Посмотрю, не сумеет ли КОН помочь. Нет, правда, бывали моменты…

— Не думаю. Я не очень высокого мнения об этой твоей жеманной машине.

— Но ты же ни разу даже близко к ней не подходила, мама.

— Да, но могу себе представить. Когда я была девочкой, уже было нечто в таком же роде. Он назывался Человек-Память. Выступал на ярмарках и прочем. Его можно было спрашивать обо всякой старой чепухе — счет футбольных матчей и прочее такое, — и он отвечал без запинки. А задай ему полезный вопрос, и толку от него не было никакого.

— Ты когда-нибудь его о чем-нибудь спрашивала?

— Нет, но могу себе представить.

* * *

Как люди умирают? Грегори запросил последние слова знаменитостей. Монархи умирали словно бы двумя способами: либо крича «Злодей-злодей!», когда нож убийцы поражал их, либо поправляя свои кюлоты, со спокойной уверенностью собираясь вскоре вступить в другой тронный зал, очень похожий на их собственный, хотя и чуточку — совсем чуточку — более великолепный. Духовные лица умирали косоглазо — один глаз опущен в смирении, другой устремлен ввысь с надеждой. Писатели умирали со словами для печати на устах, все еще желая, чтобы их помнили, все еще до последнего мига без уверенности, что написанные ими слова обеспечат им это. Имелась некая американская поэтесса, чьи последние слова были: «Я должна войти, туман рассеивается». Очень все мило, думал Грегори, но необходимо точно определить момент. Нельзя же продекламировать свои тщательно обдуманные последние слова и пожить еще — как бы в таком случае вашими последними зафиксированными словами не оказались «Смените мне грелку».

Художники словно бы превосходили в этом писателей, были более фактографичны. Его восхищало скромное желание французского художника: «Всем сердцем надеюсь, что на Небесах есть кисти и краски». Или, возможно, иностранцы умели умирать лучше англосаксов? Итальянский художник, когда его уговаривали допустить к себе священника, ответил: «Нет, мне любопытно узнать, что в том мире происходит с теми, кто умер без последнего причастия». Шведский врач умер, щупая собственный пульс и сообщив присутствовавшему коллеге: «Мой друг, артерия перестала пульсировать». Такие профессиональные смерти нравились Грегори. Ему был очень симпатичен французский грамматист, который объявил: «Je vas ou je vais mourir: l'un ou l'autre se dit».[10]

Были ли это хорошие смерти? Хорошая смерть та, когда суть готовой оборваться жизни сохраняется до конца? Композитор Рамо на смертном одре пожаловался на кюре, взявшего фальшивую ноту; художник Ватто оттолкнул распятие, потому что Христа на нем резчик изобразил недостойно. И не должна ли хорошая смерть каким-то образом подразумевать, что жизнь слегка переоценивалась, а потому страх смерти был преувеличен? Хорошая смерть — та, которая не угнетает скорбящих? Хорошая смерть — та, которая заставляет присутствующих о чем-то задуматься? Грегори одарил смешком американского писателя, который спросил in extremis:[11]«В чем ответ? — и, услышав только молчание, добавил: — В таком случае, в чем вопрос?»