Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева

Он гудел как улей, вынесенный после зимовки навстречу весне. И во дворе, и на крыльце — всюду хлопотали женщины. Первое, что пришло в голову Аймисей, было: «Видно, Шапи наконец-то привел домой невесту». Но узнав, что к чему, она обеими руками схватилась за голову. Но разве реку, направленную в русло, можно повернуть вспять?

Машина была запущена. Приготовления шли полным ходом. Не успел Шапи вернуться из соседнего аула, куда отвозил врача к больному по срочному вызову, как Аминат тут же послала его в аул Загадка приглашать зурнача Кади. К барабанщику Муртазали она отправилась сама.

XI

ОБИДА ШАПИ

— Шапи, ты все еще здесь? Разве так можно? Ведь всю ночь не спал. И главное — зачем? Они бы отвезли меня на своей машине.

Так говорила Узлипат, выйдя из больницы поздним утром, когда солнце уже вовсю властвовало над миром.

— Я тебя привез — я и увезу, — угрюмо отвечал Шапи, не глядя на Узлипат и наклонив как бычок свою упрямую голову. При этом он думал про себя: «Если бы я мог допустить, чтобы тебя возил другой шофер, зачем бы я выбрал себе такую беспокойную работу?»

Повозившись с мотором, он наконец взглянул на Узлипат. Она стояла, вскинув свою гордую голову. Но глаза ее смотрели устало, лицо было осунувшимся, словно похудевшим за ночь, пучок блестящих черных волос, обычно безукоризненно гладкий и тугой, теперь растрепался, и одна прядь даже упала на тонкую шею. От девушки исходил едкий запах эфира и йода.

Сердце у Шапи заныло. От избытка нежности и жалости его глаза цвета майского меда, наивные, еще детские, чуть навыкате глаза повлажнели. Но Шапи так и не нашел слов, чтобы выразить свою нежность, и только открыл ей дверцу машины.

— Ты, Шапи, доставляешь себе лишние хлопоты, — все корила его Узлипат, усаживаясь на мягкое сиденье, — это же районный центр, отсюда до аула добраться пара пустяков.

— Некуда мне спешить, — буркнул Шапи. — И вообще я в машине выспался. Скажи лучше, как себя чувствует Хамиз?

— Ах, как можно себя чувствовать после операции… — вздохнула Узлипат и, открыв сумочку, извлекла из нее марлевый сверток. — Смотри, сколько камней было у нее в желчном пузыре.

— Вах! — только и воскликнул Шапи. — Ты сама оперировала? — Ему очень хотелось, чтобы она сказала «да».

— Нет, — покачала головой Узлипат. — Я бы не справилась. Я только помогала Гаджи, вот у кого и вправду золотые руки.

«У Гаджи золотые руки, — вспыхнул Шапи. — Ну конечно, зачем ей нужен какой-то лудильщик».

Когда, укротив свою бешеную ревность, он осмелился снова взглянуть на нее, она уже спала, устало уронив голову на грудь.

«О, если бы она уснула, прислонившись к моему плечу», — подумал Шапи и повернул зеркальце так, чтобы ее спящее лицо все время было у него перед глазами. Напряжение бессонной и тревожной ночи уже сошло с этого лица. Сейчас оно было расслабленным, по-домашнему простым и незащищенным. Даже ее надменные, четкие, разлетающиеся брови словно бы смягчились. А белые тонкие руки с гибкими пальцами музыканта или хирурга крест-накрест упали на колени, как скрещенные лебединые крылья. «Почему я не могу жениться на той, которую так люблю? — с горьким недоумением уже в который раз задавался вопросом Шапи. — Почему я должен привести в дом другую, чужую и нелюбимую? Лучше хоть раз в день видеть ее, чем всю жизнь жить бок о бок с нежеланной. Нет, как бы дома ни наседали на меня, все равно не женюсь. Если бы я не знал, что такое любовь, тогда другое дело. Я бы женился и жил, как все, и думал, что иначе не бывает. Если бы не это чувство, кем бы я был? Жалким пустоцветом. Словно очаг без огня, ночь без звезд, родник без воды…»

И, проникаясь растроганной благодарностью к этой девушке, доверчиво спящей у него за спиной, он вспомнил, как мальчишкой, сгорая от непонятного, неожиданно нахлынувшего чувства, написал ей бессвязное и страстное, нежное и бестолковое письмо, которое начиналось словами: «Узлипат, ласточка моя…»

Прошло уже несколько дней, как девочка получила его письмо, и теперь он, стыдясь и надеясь, страдая и обмирая от счастья, ждал от нее ответа, который должен перевернуть всю его жизнь. И вот в один из этих мучительных и прекрасных дней он, подходя к своему классу, услышал насмешливый голос Чакар, произнесшей: «Узлипат, ласточка моя!»

— Представляете, — издевалась Чакар, — он ей до плеча не достает… Ха-ха-ха!

«Она отдала мои чувства на посмеяние!» — словно молотом ударило по голове Шапи. И, круто повернувшись, чуть не сбив с ног удивленного учителя, он бросился вон, туда, где не будет ее лица, ее фальшивой улыбки, ее легких и гибких движений.

А вслед ему летело, множилось, повторялось целым хором голосов: «Представляете, он ей до плеча не достает. Ха-ха-ха!»

Он превратился в комок обиды и боли. Только бы не помнить, не слышать, не думать, не чувствовать! Никогда не возвращаться ни в школу, ни домой. Но постепенно быстрая ходьба, свежий горный воздух, охлаждающий ветер успокоили и отрезвили его. Стемнело. Из ущелий пополз туман. Стало страшно, холодно и одиноко. И первой его мыслью была мысль о бабушке Аминат.

Вот она стоит у ворот и высматривает своего ненаглядного внука. «Что-то Шапи не идет, — бормочет она себе под нос. — Сегодня я приготовила его любимые лепешки из кукурузной муки. Куда же он запропастился?»

Потом, не выдержав, она бежит к его однокласснику Юсупу: «Ты не видел Шапи? Куда же он подевался?» Когда же она узнаёт, что Шапи и в школе не было, ее отчаянию нет предела.

— Что же вы здесь сидите? — набрасывается она на Ахмади и Аймисей. — Надо скорее его искать. Оказывается, он и в школе не был.

— Может быть, он пошел искать свою тропинку в жизни, — произносит Аймисей, не переставая возиться у очага.

— Да, мать, — подтверждает и Ахмади, — он уже взрослый человек и может поступать как ему вздумается.

— Вай, что я слышу! — восклицает Аминат, и начинает рвать на себе волосы. — Или вам тесно в доме, оттого что здесь живет мой сиротинушка? Наверное, вы его обидели. Потому он и ушел из дома. Как я теперь покажусь на кладбище, какими глазами посмотрю на их могилы? И главное, так спокойно говорят, будто это котенок ушел из дома.

…Шапи остановился и с грустью посмотрел вниз, где мигал, переливался огнями его аул. Каждый дом здесь дорог ему, как родной. В каждый он может зайти без стука. А сколько тепла давали ему его