Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

– Ближе! – орал Юж. Тут было важно держать равновесие и смотреть немного выше тропинки, которую я сам же и утрамбовывал мотоциклом.

На скорости около 50 км/час Юж осторожно перелезал с «Ямахи» в вагон, спиной упирался в дверной проем и сдвигал ногами дверь еще дальше. И почти сразу же из вагона начинали лететь под откос коробки и ящики, летели и летели, а там, внизу, ими занимался Рашид.

На этом моя миссия заканчивалась, и я, окончательно сбросив скорость, отпускал товарняк вперед. А когда последний вагон пролетал мимо, я разворачивал на рельсах «Ямаху» и пускался в обратный путь, стараясь никому не попасться на глаза и как следует запутывая следы.

Так выглядела моя новая работа. Три раза в неделю по шесть-семь часов, включая дорогу. Брали мы электронику, оргтехнику, один раз попался контейнер с газонокосилками, другой раз нарвались на бытовую технику фирмы «Бош». Наколка на тот или иной вагон приходила к нам из диспетчерской, где сидела подруга Южа. Сам Юж был дальним родственником Рашида, жил в Люберцах, работал на заводе сварным. Товар забирал некто Костян на зеленом стареньком «Соболе», и всем было ясно, что в один прекрасный день наш бизнес может окончиться наручниками. Денег он приносил мало. Можно было брать свою долю товаром, но уж очень стремаково сдавать краденое, пусть это даже жидкокристаллические мониторы или, скажем, телевизоры «Эл Джи».

Дав хорошего кругаля, я возвращался домой, если, конечно, можно назвать домом 12 кв. метров в чужой двухкомнатной квартире, где меня никто никогда не ждал. Ну какой это дом? Так, очередное временное логово.

В общем, вторую неделю я жил в подмосковном Видном, напротив аптеки, на втором этаже, прямо над гастрономом.

Окно моей комнатухи выходило на кондитерскую фабрику, открытую месяц назад, и, когда оно оказывалось с подветренной стороны, запаху шоколада не было равных по всей округе. Комнату сдавал мне Олег Михалыч Мохов, он же капитан Мохов, он же гражданин начальник, бывший участковый милиционер, а ныне пенсионер и владелец одиннадцати котов. Они скрашивали его холостяцкое одиночество и сильно разнообразили жизнь жильцов двора. Бывало, ломит через двор вся эта кошачья свора во главе с головорезом Пушком, взлетает на дерево одним махом и сочится в форточку Михалыча. А ночью тем же макаром выходит во двор и устраивает под окнами такой кипеж, что спать практически невмоготу. Я-то, конечно, приспособился, но многим другим это оказалось не под силу. Так что во дворе Олега Михалыча не больно-то жаловали. Ну и меня с ним заодно. Однако капитан в отставке Мохов не обращал на это внимания. За его плечами были годы нелегкой работы в ментовке, и его нервной системе до сих пор можно было только позавидовать.

За моими же плечами было два с половиной курса Литинститута, плавно перетекшие в сколько-то-там-дней дворницкой борьбы со снегом, несколько опубликованных рассказов, которые на фиг никому не нужны, долги, долги-раздолги, какие-то непонятные даже для самого себя проблемы внутреннего порядка. И если говорить о моей нервной системе, то она оставляла желать много лучшего. Тем более принимая во внимание специфику моей новой работы.

И все-таки это было удивительное время, полное какого-то необъяснимого восторга и куража. У меня не было ни денег, ни прописки, ни личной жизни, ни мало-мальских перспектив на завтрашний день, но подмывала изнутри мое сердце таинственная надежда на то, что все в конечном счете наладится.

Хотя, если взглянуть со стороны, житуха моя выглядела более-менее сносно и улаживаться тут было особо нечему. Долги? У кого их нет? Прописка? Кто без нее умирал? Хочешь жить в Москве? Ну так крутись, шевели лапами, пили гири, чтобы не кусать локти. Личная жизнь?..

Вечерами, когда не нужно было никуда спешить, я пил пиво где-нибудь в Москве, на бульварах, бродил по Патриаршим прудам, туда бродил и обратно, а когда совсем темнело, спускался в метро, тяготясь своим одиночеством. Девочки снимались на каждом углу, попадались и очень хорошие девочки, и пару раз я водил то одну, то другую в кафе, а потом мы ехали в гостиницу и оставались там до утра. Заезжал я к Лариске Самойловой, бывшей моей однокурснице, – она жила в высотке на «Баррикадной», и из ее окон была видна Спасская башня. Ночью башня ярко подсвечивалась прожекторами, и, когда мы курили на балконе, я всегда следил за минутной стрелкой Кремля. Мне почему-то казалось, что именно она отсчитывает время моей жизни. Лариска писала для одного поэтического журнала статью о творчестве Алексея Прасолова, и я был ее первым читателем. Сердце противилось теперь всякой душевности с бабами, будь то Лариска или девочки с Тверской, оно помнило тебя, Анечка, и противилось. И ночами, длинными, бессонными ночами я ворочался с боку на бок и думал, что не везет мне с ними, и точка.

Я звонил несколько раз доктору Жану, но его мобильный был недоступен. Интересно бы взглянуть на вторую половину послания Бурко. Я не был уверен в адекватности перевода первой части, но хотя бы сопоставить ее со второй. И почему я не отксерил себе штук пять экземпляров послания? Будь у меня письмо, взяв за основу расшифровку первой части, я, наверное, и сам смог бы прочитать вторую.

Мало-помалу все, связанное с «Валдаем», начало отступать на второй план. С подачи Кости через две ночи на третью я охранял автостоянку на Садовом кольце, недалеко от Маяковки. Денежки платили наутро, не ахти какие, но всегда своевременные. Я почти не пил, только пиво время от времени, каждый день часа по два холил и лелеял свою «Ямаху», стоявшую неподалеку в гараже, который сдавал мне грузин Миша; пытался что-то писать, а утро начинал с хорошей пробежки – лес был рядом, и вдоль него любители джоггинга натоптали тропинку. На опушке я как следует разминался, стараясь привести себя в былую форму, и не спеша возвращался домой. В жизни наступило относительное затишье – не затишье ли перед бурей?

Я думал об этом, легкой трусцой поднимаясь в горку, когда меня вызвонил Генка Лунберг, мой бывший соавтор. Я не видел его с того самого разговора в Переделкино на даче у Михайлова, когда он окончательно открыл мне глаза на твои, Анечка, эксклюзивные отношения с «Маздой» красного цвета.

— Помнишь наш с тобой сценарий? – спросил он без предисловий, что-то жуя.

– Который, Гена? – Мы состряпали с ним несколько сценариев, и за глаза попробуй определи, какой именно Генка имеет в виду.

– «Море», – уточнил он. – Короче, я его пристроил. С ним запускается режиссер Мыльников. Знаешь такого? Стас Мыльников, «Нику» в том году получил.

– Ну, здо#рово! – сказал я. – Ты молоток, Генка.

– Завтра в десять жду на проходной «Мосфильма», я тебе пропуск закажу. Готовь кошелек под свои пятьдесят процентов.

На другой день я расписался в шести местах и получил кучу денег за сценарий под условным названием «Море дождей и слез». Мы с Генкой написали его за неделю под ящик портвейна, между, помнится, «Прибоем» и «Столкновением в бухте». Признаться, я уж и не надеялся что-то за эту нашу халтуру получить. Но плохо я знал Генку, все-таки пристроил он наше «Море».

Два следующих дня мы с ним пьянствовали, а в понедельник он уехал в Екатеринбург на совещание писателей-фантастов. Он звал и меня с собой: мол, один звонок некоему Скворцову – и меня включат в состав делегации москвичей, но я же не москвич, не писатель и тем более не фантаст.