Демидовский бунт - Владимир Буртовой

Илейка, услышав об Индии, насторожился – ведь и путник указывал дорогу в Беловодье мимо царства Индийского!

– И чего ж теперь там? – тихо спросил он, опасаясь, что отец Киприан более ничего не скажет про далекую страну.

– Населено то царство было христианами, бежавшими в давние века из Византии, а вел их туда пресвитер Иоанн, устрашившийся смерти за противоречие духовному начальству. Но что с ними сталось потом – неведомо. Должно, ушли люди в дремучие края, когда размножился и окреп монгольский народ из Чингизова племени. Сыскать бы тех христиан да вернуть в лоно святой церкви, и была бы тому человеку великая благодать от Господа нашего. О стране пресвитера Иоанна читал я в германских хрониках.

Коротков бережно протянул Рукавкину окутанный паром уполовник – попробовать варево. Данила принял, осторожно отхлебнул, причмокнул:

– Еще самую малость покипеть… Прости, отец Киприан, прервали мы тебя. Говори.

– Сколь правдивы те хроники германские, где писано об Иоанне, о его походах против сельджуков в помочь крестоносцам, не берусь судить доподлинно, – продолжал монах, – но есть и русский текст о том царстве. Прозывается та книга «Сказание об Индийском царстве».

Отец Киприан отстранился от березы и решительно пристукнул посохом о землю. Из-под длинных всклоченных бровей сверкнули глаза, взгляд которых стал удивительно ясным и обращен был теперь не в далекое и тяжкое оторочество, а в неведомо какую светлую даль.

– Верую, живы еще в потаенных местах наши единоверцы, да обступили их окрестные мусульманские полчища. Неведом им протчий христианский мир, мнят нас погибшими под монгольским Батыевым игом, потерявшими родину и веру.

– Отчего же известий о них нет никаких? – засомневался Данила и в глубоком раздумье покачал головой. Потом искоса глянул на Илейку – завозился отрок на рядне, рукой тискает кафтан на груди. – Слышал я, что немногими годами раньше поставлен за Байкал-морем торговый городок Кяхта, близ китайских земель. Но и там люди не нашей веры, золотым многоруким богам, аршины заморские, поклоняются.

– Знать, не прошли еще купеческие караваны чрез те каменные пустыни, не сыскали заповедных троп, – упрямо держался своего отец Киприан. – Купцы не дошли, а божий человек, вооружась терпением и осеняя путь святым крестом, может дойти. В это верую! Но как угадать этот путь? Где лежит заветная земля Белововодье? О том не знаю. И от того скорблю ежечасно.

Илейка и Данила разом глянули друг на друга.

«Неужто…» – додумать Илейка был не в силах. Все остальное произошло как во сне: разгоряченную голову будто угарным чадом заволокло. Он торопливо сунул руку под кафтан, достал заветный путник и молча, с замирающим сердцем, протянул его монаху.

Отец Киприан вскинул седые брови, принял путник дрогнувшими пальцами.

– Что сие? – спросил он, не понимая отрока, а когда развернул разрисованный холст, глаза его округлились так, словно перед ним не карта-путник легла, а невиданный красоты диковинка заморская. Морщинистый палец ткнулся в левый угол так крепко, будто отец Киприан придавил там наконец-то пойманную надоедливую блоху и боится теперь упустить ее.

– Вот Москва показана, вот путь на Казань, а далее на Екатеринобург, на Бийск. – Довел палец до правого края холста, прочитал написанное: – «А горами идти сорок четыре дни, до окиян-моря, тамо и будет заветная земля Белых Вод…»

– Боже! – монах упал на колени перед костром как перед алтарем, сложил на груди ладони, ткнулся лбом в измятое рядно раз, второй и третий, перед каждым поклоном осеняя себя торопливым крестным знамением. Глаза горели, как у невменяемого. – Боже! Наконец подал Ты мне в руки то, что искал я долгие годы! Неужто и вправду поимел я путник Марка Топозерского, о котором был слух в заонежских скитах? – Повернулся к Илейке: – Где добыл ты его, отрок?

Илейка рассказал о поселении беглых на Иргизе, о мечте старца Анания увести людей в далекие земли, где всем будет хорошо и вольно, где нет царских слуг и притеснения лихоимцев. Не утаил и о нападении драгун, о сражении, в котором погибли многие поселенцы, а с ними и дедушка Капитон.

Монах вскочил. Его сгорбленное тело трясла мелкая, словно в лихорадке, дрожь.

– Сколько лет искал, и вдруг в руках отрока – указующий Перст Господний! Мыслимо ли теперь же не пойти?

Пораженные, сидели рядом караванщики. Коротков забыл подбрасывать в костер дрова, и это делал его десятилетний сын Антон, который с завистью поглядывал на Илейку – такое ему от взрослых внимание. Крякнул рядом Евтихий, и только гусляр сидел, опустив голову, и казался безучастным ко всему происходящему. Отец Киприан смотрел на Илейку, не выпуская путника, колебался – отдать ли или позвать отрока с собой в столь далекую дорогу.

Теперь, когда ему встретился человек, готовый повести до заветного Беловодья, Илейка вдруг растерялся. Непонятная робость сковала сердце: так первый зазимок сковывает ночью беззащитную листву неубранной ботвы на огороде – не зря ли? Ведь у Данилы Рукавкина он сыт и обут. У него есть своя теплая каморка и крыша над головой… И опять в страшную жуть ночного леса, под холодные осенние дожди, а потом и под нещадные зимние метели… И это надолго, быть может, на всю жизнь…

Илейка не выдержал умоляющего взгляда монаха, опустил взор на угли костра. «А как же завет дедушки Капитона? И кто, если не беловодские богатыри, поквитается с царевыми драгунами за побитых ромодановских мужиков? За тятьку Федора?»

– Конечно пойду! – вырвалось у него. Отец Киприан протяжно выдохнул, словно вынырнул из холодной и страшной утробы зимнего омута, торопливо засунул путник себе под рясу.

– В зиму ведь, – словно издалека доходили до сознания Илейки предостерегающие слова Данилы Рукавкина.

– Все едино, – на чем-то своем настаивал отец Киприан, проворно затянув пояс, чтобы не выпал путник. – В одно лето не дойти нам. Где ни то да зимовать. Крест божий нам в защиту от лихой напасти.

Данила пообещал наутро, если и за ночь отец Киприан не передумает, снарядить их перед дальней дорогой: в пригороде Алексеевской они проведут завтрашний день, к каравану присоединится тамошний купец Лука Ширванов.

Уху хлебали в тягостном молчании, будто при покойнике в соседней горнице: Илейка уже привык к хлебосольному Даниле, а тот свыкся с мыслью, что у него растет добрый помощник, которому можно будет доверять наравне с родными сыновьями.

Рассвет едва забрезжил, густой туман еще клубился над самарской поймой, когда Данила Рукавкин проводил четырех побродимов за околицу Алексеевского. Отец Киприан, Евтихий и Илейка, нагруженные тяжелыми котомками, и слепой гусляр Вавила, все одетые в теплые поддевки, поклонились Рукавкину в ноги. Он им ответил таким же трогательным сердечным поклоном.

– С богом, сын мой Данилушка, – взволнованно проговорил монах. – Как знать, может, и не свидимся боле. – Дрогнула рука у старого монаха, когда в последний раз перекрестил он Рукавкина, смахнул непрошеные стариковские слезы, обнял его за крепкую шею, пригнул и поцеловал в лоб. – С нами прощайся навеки, Данилушка. А с Ильей, быть может, еще и сведут вас земные тропы.