Половецкие пляски - Дарья Симонова

Шуша уже было согласилась. Но в глотке застряло проклятье, когда возник призрак чертовой Германии. Опять: «Твоя сестра разрушает семью…» Как будто это Эмма подсуетилась и нашла Мише подружку — только бы не выезжать в немецкие земли. Шуша была готова стереть с лица земли эту злостщастную страну, ибо насильно отправлять туда Эмму она не собиралась. Как будто эти чистоплотные ублюдки не понимают, что Шуша и сама бы с радостью спровадила их клан в полном составе хоть в Германию, хоть на Филиппины и осталась бы одна в двух комнатах в центре города, с которым срослась, как сиамский близнец…

Рома не играл больше на пианино, он уносил ноги.

А Шуша подскользнулась на мокром мосту, ушибла колено, и пошло-поехало. Полтора месяца дома. Мечта о сне и покое сыграла злую шутку.

Вызвали участкового врача. Он ощупал всю ногу, попросил родственников покинуть комнату и, дыша гнилыми зубами Шуше в лицо, проскрипел: «…а коленка-то гонорейная, запущенная. Половой жизнью живешь?» К счастью, у Шуши хватило мужества позвать Эмму с Мишей, которые отправили медицинского монстра восвояси.

Миша впервые за последнее время гоготал и в следующий визит доктора к кому-то из соседей встретил его у дверей доверительным шепотом: «У нас тут, видите ли, эпидемия гонореи…» Миша утверждал, что после этого доктор очень посерьезнел.

Шуша стыла в постели и знала, что Эмма не простит ей столь долгого безделья. Эмма молча ходила в ломбард, Миша метался в раздумьях, забирать ли ему вещи или остаться; мама паковала чемоданы и молилась, чтобы Шуша поправилась и поехала следом за ней. Мама за все молилась, но аллах говорил: «Ждите ответа…» Новая Мишина подруга рвалась за бугор и сшила себе умопомрачительное платье, о чем услужливо поведала Луизка. Луизку хотелось расстрелять в упор из автомата Калашникова. Она невозмутимо соболезновала Шуше, когда та ковыляла в туалет, и умудрялась еще замечать, почему это у Александры трусики рваные… Шуша мечтала, чтобы призрак Аароновны напугал Луизку до смерти где-нибудь в темных коммунальных закоулках. Но Аароновна и после смерти оставалась равнодушной к чужому горю…

В день, когда Шуша более менее оклемалась, Эмма разбила блюдо и предъявила ультиматум всему миру. Шуше досталось первой. Она поковыляла жить в общагу. Ведь «Печатный» ей милостиво предоставлял крышу над головой, правда, довольно гнилую…

Нашлось все же место, где порыдать можно вволю. Соседка по каморке, кореянка Лада Ни, приветливостью и любовью к ближним не отличалась. Наверное, пора пришла умирать… Чтобы похоронить Шушу, Эмме пришлось бы заложить все серебро и золото в ломбард, чтобы уже никогда их не выкупить, занять денег у Луизки и положить зубы на полку. Смерть — дорогое удовольствие.

На «Печатном» сокращали. Надька со старомодным терпением и ангельским лицом, похудевшая и элегантно оставляющая перчатки в троллейбусе, ждала брачного предложения… Веня пил. Измаил вышел в тираж. Беременную Марину избила свекровь, но Марина расскажет об этом позже. Марина не плачет. Еврейское гнездо вылетело в Гамбург. Ура! Комариху уволили. Эмма коварно зовет обратно, стирать, мыть, чистить, гулять с Анечкой… Надо скорее решить, кого же Шуша любит. Слушать веселые песни. Стараться жить уже не нужно, теперь жизнь сама лепит из Шуши, что хочет.

Объявилась Кулемина, подарила плюшевого красного зайца. Пыжилась, пыжилась весь вечер при свечке в общаге, наконец, поведала, как лишилась девственности. У всех свои тараканы… Вопреки Шушиным ожиданиям, не было ни грустно, ни смешно. А раньше Кулемина могла вызывать только полярные эмоции.

Кулемина выросла, она уже не Пьеро. Наверное, все выросли, некоторые криво, как ползучая яблоня. Ничего страшного, все здесь будем. А Там будем по отдельности.

Лада Ни сделала свое черное дело: Шуша оказалась ловко выселенной. То бишь ей, разумеется, полагалась одна панцирная сетка, но ставить ее было некуда. Шуша выписалась из одной комнаты, а в другую ее не прописывали. Когда у Надьки не ночевал Родион, Шуша ехала к ней и хорошо питалась. Когда Родион ночевал — Шуша гостила у Лилечки, и тоже не без приличной трапезы. По счастью, в мае Эмма с Анечкой уехала в санаторий, и Шуша могла жить дома, но впроголодь. Порог чувствительности опускался все ниже и ниже. Приближалась развязка — прощание с «Печатным». Решение было принято бессонной ночью. Марина с утра осторожно одобрила, а это главный советчик. Марина дурному не научит.

Перед увольнением Шуша записалась в танцевальный кружок. «Для того чтобы почувствовать красоту мира», — объясняла Надька. Красоты мира в своих неловких экзерсисах Шуша не видела, ей быстро надоедали бессмысленные движения. Танец украшает дикарство африканских аборигенов… Занятия проходили на седьмом этаже, окна в зале были во всю стену. Смотри вверх и вниз хоть часами. Шуша не поднимала головы, она пересчитывала прохожих внизу, и какие уж тут танцы. Она с ее близорукостью с трудом различала женщин и мужчин. Они казались вполне довольными. Мужчины — особенно, тем более — выходящие из машин. Это особая каста — выходящие из машин. Они никогда не думают, как все сложится… Нищих видно не было.

Бог слишком высоко забрался, думала Шуша, сверху все выглядит довольно сносно, и Бог посему давно умыл руки…

Уходить с «Печатного» — как песню петь, не думать больше обо «всем», что как-нибудь непременно сложится. В заявлении об увольнении Шуша впервые за долгое время увидела свое длинное имя, написанное острым почерком. Теперь она будет себя звать Александрой в память о счастливом дне. Ее мало кто мог поздравить, большинство дрожали за свои места и думали, что Шуша сошла с ума. В эпоху сокращений никто не увольнялся сам. Прописка летела к чертям. Летели к чертям будильник в пять утра, Комариха, коржики в буфете, вразумительный ответ на вопрос «ты кто?», Эмма, Миша, родной дом…

Получив расчет, от радостной истерики Шуша выпила вместе с Надькой немного портвейна. Казалось, что немного. Шуша танцевала в открытом кафе, задевая столы и счастливо улыбаясь людям всех цветов кожи, людям всех классов и уровней кошелька. Она пощупала руками май, нечто теплое, изменчивое и цветущее, мир сделался маленьким и понятным, как волнистый попугайчик.

Вспомнился покойный дядя Боря с «Печатного», который пожелал ей давным-давно в новогодней открытке теплого дома. Нет, по-другому. «Золотых дождей тебе в дом и золотого дома в дожди…»

Ни дома, ни дождей. Да и ладно… Пять лет, как отряд бойскаутов, прошагало мимо. Пять лет на «Печатном», состоящие из картинок-комиксов. Пять ломтиков несъеденного пирога со свечами. А теперь сама себя спустила с цепи и захлебывалась от свободы, но кусок в горло не лез…

Афиши в городе обещали мадам Баттерфляй. Весьма кстати. Бабочка. Из куколки — в бабочку, из Шуши — в Александру. Надька трясла ее и умоляла не бредить, она боялась, что их заберут в милицию. Тем более что Шуша теперь нигде не прописана. Но Шушу огорчало только одно — почему она не открыла свой великий закон раньше. «Как славно, когда не значишься в списках, опаздываешь или не приходишь вовсе».