На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

В те дни Политбюро заседало чуть ли не дважды в неделю.

Треть века спустя Анчаров – помните такого? – в песне «Ты припомни, Россия» поэтически выразится: «Каждый год словно храм, уцелевший в огне». Но в тридцать девятом счёт шёл даже не на годы. Каждый новый месяц без войны был окрыляющим триумфом; снова листок с единичкой выпархивает из отрывного календаря, а пушки молчат. Счастье.

Мы сидели по обе стороны длинного стола, запелёнутого казённым зелёным сукном, а Коба медленно ходил взад-вперёд, помахивая то дымящей, то, чаще, прогоревшей и ждущей новой порции табака трубкой. Безошибочно он себя поставил: вроде бы мы развалились на мягких стульях, как баре, а он в мёртвой тишине выписывает сложные петли, мягко ступая по время от времени попискивающему под его сапогами паркету. Но как-то получалось, что мы сидим, будто ученики, а он хоть и стоймя стоит перед нами, но будто учитель, и единственно, чего ему не хватает, – это линейки, чтобы бить по пальцам двоечников. Хорошо ещё, не приходилось, чтобы взять слово, поднимать руку.

Нездорово пухлый, щекастый, в меньшевистских очочках Литвинов закончил свой безрадостный отчёт. Поди объясни народу, только что избавленному от карточной системы, что это народный комиссар от нездорового сердца такой; любой простой работяга непременно скажет в ответ: «У всех у них там сердце нездоровое. Не жрал бы в три горла – здоровей бы был». Сама по себе сытая внешность не криминал, конечно; мало ли среди нас тучных. Жданов, к примеру. Но тут уже всякое лыко могло оказаться в строку. И поэтому у Литвинова предательски подрагивал голос, хотя на речах и докладах нарком за многие годы собаку съел. Теперь он чувствовал, что земля под ним горит и рушится. Тупость демократов сгубила его карьеру. Никаких явных признаков близкого падения не просматривалось; напротив, Коба вёл себя с несчастным подчёркнуто уважительно, корректно до ужаса. Но именно – до ужаса: мы давно уже усвоили, чем пахнет подобная корректность. Особенно когда, словно отвлёкшись на раскуривание трубки, как бы по рассеянности, учитель вдруг называет плавающего у доски нерадивца не обычным Максим Максимович, как в газетах, а по-настоящему: Меер-Генох Моисеевич. Тут занервничаешь. Можно ни единым волоском не быть антисемитом, можно быть хоть обожателем евреев, но и тогда ясно как день: Меер-Геноху, если его даже Галифакс не считает за равного, с Риббентропом искать взаимопонимания вообще дико. Особенно после «хрустальной ночи».

Неспроста же все германские зондажи последних недель шли через Анастаса или Славу, минуя официальную верхушку Наркоминдела.

– Так, – сказал Коба, стоя вплотную к нам. – Благодарю Максима Максимовича за этот исчерпывающий, скрупулёзный и в высшей степени информативный доклад. – Он дружелюбно улыбнулся Литвинову. – Виден огромный опыт, видно искреннее старание. Спасибо. – Он пыхнул трубкой. Помолчал, сделал поворот на месте и медленно, чуть вразвалку, двинулся от стола к окошку. – Какие будут мнения, товарищи?

Идёт направо – песнь заводит…

– Клим? – не оборачиваясь, хлёстко спросил он.

Клим шумно втянул воздух носом и выпрямил спину.

– Какие тут могут быть мнения, товарищ Сталин? – проговорил он. – Армия в полной боевой. Готова выполнить любой приказ.

– Например? – с хищной мягкостью уточнил Коба.

– Ну… – Клим растерялся на миг, но тут же ему показалось, что он понял, где ловушка, и сразу постарался вырулить от неё подальше. – Товарищ Сталин, подменять собой политическое руководство никогда не пытался и в мыслях такого не держу.