Вечный шах - Мария Владимировна Воронова

это тоже смущало, как, собственно, и Ирину Андреевну, которая в первую очередь обратила внимание на это обстоятельство. Мы, конечно, замазали эту дыру штукатуркой банальных объяснений, но, как видно, дырой она от этого быть не перестала. В свою защиту хочу сказать, что в ходе процесса я уделил этому аспекту самое пристальное внимание.

— Почему? Были какие-то сомнения в виновности подсудимого? — Гортензия Андреевна хищно подалась вперед.

— Абсолютно нет. Меня волновало другое. В первую очередь мы должны соблюдать интересы правосудия, но нужно было подумать и о несчастных родственниках погибших девушек. Наверное, сознание, что убийца должным образом наказан, приносит какое-то облегчение, но, с другой стороны, расстрелять-то его можно только один раз. Гораздо большее утешение, если тут вообще можно говорить о каком-то утешении, принесла бы этим людям возможность похоронить своих близких, поставить им памятник, ухаживать за могилкой… Действия бесхитростные и простые, но они реально помогают пережить утрату. В конце концов, обнаружение тел прекратило бы этот ад безнадежного ожидания, в котором живут родители жертв Кольцова. Это понимал, между прочим, не только я, но и гособвинитель, и даже тонко намекал, что если Кольцов покажет, где спрятал тела, то можно подумать о том, чтобы сохранить ему жизнь. И я даже был готов пойти на это.

Гортензия Андреевна неодобрительно поджала губы:

— Правда? А вы не думали, что после такого приговора толпа просто разорвет маньяка?

— Я принимал это во внимание. Вообще обстановка в зале была очень тяжелая. Люди сидели все в слезах, падали в обморок, но страшнее всего было видеть родных девочек, чьи тела Кольцов не выдал. Они плакали, то угрожали, то падали перед ним на колени, всякое было. Я видел, что Кольцову самому невыносимо на них смотреть, однажды его даже вырвало, он еле успел попросить у конвоя корзину для бумаг.

— Давайте уточним, — сказала Гортензия Андреевна очень учительским голосом, — вы фактически предложили ему жизнь в обмен на тела, при этом страдания родственников вызывали в нем сильную эмоциональную реакцию, но тем не менее он не согласился показать, где спрятал остальные трупы, так?

— Так точно, — вздохнул Анатолий Иванович, — в конце концов я расценил это как хитрый план, который должен сработать на этапе апелляции.

— Настолько хитрый, что даже такой опытный судья, как вы, не сумел разгадать его? — фыркнула Гортензия Андреевна.

— И на старуху бывает проруха, — улыбнулся Дубов.

— И что? Сработал план? Уж пора бы ему было проявиться.

Дубов покачал головой и вздохнул.

— А как он объяснял свое запирательство? Ведь, как я поняла, от самих убийств он не отказывался?

— Нет. Твердил, что показал тех, которых помнил, а остальных забыл, и все.

— Даже район не называл?

— Нет. Якобы ехал наобум, не запоминая дороги, а как находил подходящее место, избавлялся от трупа, и все. Притом что на первых допросах у следователя ясно говорил, что подыскивал место для захоронения заранее. В общем да, тут слабое место, конечно, но вину Кольцова оно никак не опровергает.

— А вы не знаете, может быть, что-то произошло в жизни Кольцова или в ходе следствия? Адвокат поменялся, например? Или из близких Кольцова кто-то умер?

Дубов на секунду задумался, но тут же решительно покачал головой:

— Нет, ничего подобного. До двадцать шестого ноября Кольцов исправно давал показания, а после как отрезало. Следователь сам удивился, но так и не понял почему. Адвокат не менялся, семейные обстоятельства тоже прежние, то есть никакие. Жена отреклась от мужа немедленно после его ареста. Формально разводиться не стала, но вела себя так, будто он умер.

— Трудно ее за это винить, — вздохнула Гортензия Андреевна.

— Да уж… Впрочем, судить ее нас никто и не просит, главное, что в тюремном существовании Кольцова не возникло никаких предпосылок для столь резкой перемены. У него даже сокамерники не менялись, я узнавал.

— Он не болел?

— Чем?

— Да чем угодно! Хотя бы гриппом? Или, может, били в камере, да память ненароком и отшибли?

Дубов отрицательно покачал головой.

Они еще несколько минут поболтали о всякой ерунде, вроде того, как трудна работа следователей и судей, но, перехватив красноречивый взгляд, брошенный Анатолием Ивановичем на питательные баночки, Ирина поспешила увести Гортензию Андреевну.

До конца обеденного перерыва оставалось еще полчаса, и Ирина отправилась в гастроном через дорогу, где она иногда позволяла себе выпить молочный коктейль. Думая, что Гортензия Андреевна, и так зря протомившаяся всю первую половину погожего летнего дня в душном помещении, торопится обратно на дачу, Ирина собиралась с ней проститься, но старушка неожиданно сказала, что останется на следующее заседание.

— Да зачем?

Гортензия Андреевна улыбнулась:

— Мне так нравится смотреть, как вы работаете! Гордость переполняет сердце, как за родную дочь.

— Ну что вы…

Вошли в прохладный полуподвал гастронома. Немножко тянуло рыбой, но совсем чуть-чуть, не отбивая аппетита. Ирина заказала два коктейля. Продавщица наполнила узкий стальной стакан молоком, бросила туда два шарика мороженого и поставила в серый аппарат, который низко загудел, взбивая.

В стеклянных прилавках-холодильниках было пустовато, лежали брикеты серого льда, в которых с трудом угадывались рыбьи хвосты и плавники, в другой секции рядом с батонами любительской колбасы подтаивало сливочное масло, вот и весь ассортимент.

Тут продавщица поставила перед ними стаканы с коктейлем, Ирина сделала глоток и подумала, что, пожалуй, стыдно сокрушаться о продуктовом дефиците, когда имеешь возможность всего за одиннадцать копеек вкушать настоящий нектар богов.

— Неудобно вас задерживать, Гортензия Андреевна.

— Нет-нет, мне очень интересно. Да и Мария Васильевна от меня отдохнет. Вы сегодня планируете закончить?

— Нет, что вы! Там еще показания медиков из приемного покоя, дежурных оперов, судмедэксперта, потом прения… Два-три дня еще, а то и до конца недели засядем.

— Жаль.

— Правосудие не должно быть быстрым.

— Жаль, что завтра я не смогу приехать, потому что Мария Васильевна будет поглощена своим турниром и Володя останется на мне.

— Неужели вас заинтересовал этот процесс? Дело-то ясное.

— Скорее всего так, Ирочка. Но вы не обидитесь, если я попрошу вас завтра по ходу заседаний делать такие же заметки, как ваш коллега Дубов?

— Нет, но зачем? Что-то вас насторожило?

— А вас нет?

Ирина покачала головой.

— Дай бог, — поставив пустой стакан на специальный поднос, Гортензия Андреевна достала из-за обшлага кофточки носовой платочек и промокнула губы, — я тоже почти убеждена, что все мои догадки — не более чем пустая подозрительность выживающей из ума старухи.

— Да что вы такое говорите…

— Говорю как есть, — засмеялась учительница. — Давайте так. Я побуду до конца заседания, и, если мои подозрения укрепятся, я с вами поделюсь.

— Ну вот, теперь я