Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

В машине их было трое – сам Ганс и пара кренделей покрепче – похоже, братья-близнецы: белобрысые, рослые, в мощных белых джемперах с полосатыми рукавами. У одного под мышкой, поверх джемпера, открыто, внагляк , торчала косая кобура с пистолетом – стало быть, у него есть разрешение на ношение оружия, а значит, он охранник или же мент. Связываться с ментами Гансу всегда было вподляк, значит, крендели скорее всего из какого-нибудь ЧОПа.

– Заждались? – сказал я, пожимая им руки.

– А ты думал! – Ганс вылез из машины на снег. Он был в темном костюме, при галстуке, а очки в тонкой дорогущей оправе и запах хорошей туалетной воды ненавязчиво навевали мысли о каком-то шикарном Атлантическом драйве на всех парусах. По жизни он был старше меня лет на пять, стало быть, сейчас ему около 26, и эта небольшая разница в возрасте давала ему право относиться ко мне слегка покровительственно, особенно на людях.

Бодигардов мы оставили в машине, а сами поднялись ко мне в комнату. Ганс развалился в кресле, а мне пришлось довольствоваться стулом. От чая он отказался, достал портсигар с монограммой, скорее всего ворованный. Звонко щелкнула крышка.

– Ты на Алабяна бываешь, Андрюх?

– Конечно. – Я тоже взялся закуривать. Не в качестве ли свата он приехал? – Сегодня оттуда.

– Как сеструха? – спросил он.

– По-моему, хорошо.

– Хорошо, когда хорошо… Короче, Андрюх, вот какое дело… Прошел слух, что на нашу фамилию падает сильное наследство из-за границы, – начал он, закуривая тонкую коричневую сигарку, покачивая острым носком сапога. – Не исключено, что слух фуфловый. На днях должен всплыть один родственник с информацией на эту тему. Сеструха не хочет базарить со мной даже по телефону. Евка тем более. Обе в глухом отказе – мы, грит, с бандитами не хотим иметь ничего общего. Нашли, бля, бандита.

– Ну, – поддакнул я.

– Скорей всего родственник вынырнет у них на Алабяна, – продолжал Ганс, стряхивая пепел на пол. – И ты, Андрюх, сразу дай мне знать. О’кей?

– Без проблем.

– Как сам-то?

Он курил и глядел на меня своим цепким рысьим взглядом из-под припухших век. Внешне у нас с ним не было абсолютно ничего общего. Ну и внутренне, в общем, тоже.

– Нормально, Ганс. Жизнь продолжается.

– На Аньке денег. – Он достал толстый лопатник, отсчитал несколько стодолларовых купюр. – Не разговаривает со мной, а бабки берет. Ну, б-бабы! Держи.

Минут через десять они уехали. Я покурил на улице, глядя им вслед. Какое такое наследство? В общежитии было на удивление тихо – первое, называется, января! У нас в Приволжске небось сейчас идет такая гульба, что хоть святых выноси, и завтра будет продолжаться, и послезавтра, и еще пару-тройку дней… Ладно, надо заглянуть в четыреста пятую к Кольке Крыгину и дать Рашиду отбой. А то он там, наверное, уже волыну с предохранителя снял.

Не знаю, как у других, а у меня утром мозги работают совсем иначе, нежели вечером: утром я здрав и рационален, как бухгалтер, минимум эмоций, максимум здравого смысла. Наутро я был уверен, что нет никакой слежки, никаких заныриваний под обои, что все это обычные бабские надуманные химеры. Обои начали отваливаться, и их просто-напросто подклеили те, кто жил тут до вас. И никто за вами не следит, Евкины фантазии все это. Выражаясь языком газеты «Спид-инфо», отсутствие сексуальной жизни обусловливает переизбыток тестостерона в крови, что, в свою очередь, способствует буйству женской фантазии. Просто Еве подсознательно, видимо, хочется, чтобы за ней следили (два парня, одного мало), чтобы они затащили ее куда-нибудь в кусты (в зеленую «десятку», там теплее и мягче) и дальше по списку. Ну а ты, Аня, девочка впечатлительная, убедить тебя в той или иной утопии не составляет большого труда, к тому же Ева имеет странную власть над тобой. Ты считаешь ее необыкновенно умной, опытной, безошибочной, хотя и то, и другое, и третье можно поставить под большое сомнение. Особенно опыт. Ну о каком опыте может идти речь? Откуда ему взяться у двадцатилетней отличницы, вокруг которой родители ходили на цырлах и до десятого класса привозили в школу и увозили домой на персональной машине. Ева вполне самодостаточна – это да, но это еще не повод, чтобы принимать на веру все ее умозрения.

А утречко выдалось славное, солнечное, с легким морозцем, и, право слово, ни о чем плохом думать попросту не хотелось. Незаметно провожая вас в институт, топая в отдалении и внимательно отслеживая всех подозрительных, я убедился на сто процентов, что сегодня за вами никто не следил. На обратном пути я купил другие личинки для замков второй, внутренней, двери, вернулся в квартиру на Алабяна и заменил старые на новые. Первая дверь железная, в ней менять замки надо со слесарем, а сегодня времени у меня больше не было. В любом случае теперь просто так в хату не попадешь. Интересно, какими такими путями вы ее сняли?

Я приехал к себе в институт к середине второй пары и три с лишним часа добросовестно конспектировал лекции, совершенно не вникая в их суть, думая о своем. После «Теории прозы» пацаны звали пить пиво в бар на Новом Арбате, но я не пошел, а часа полтора просидел в читальном зале, листая вперед-назад толстые литературные журналы. Мне нужно было подготовить толковый доклад по современной литературе и восстановить тем самым натянутые отношения с Владимиром Валентиновичем Сиротиным, который на той неделе выгнал меня с лекции за «неуважительное отношение к русской эмиграции». А я только и сделал, что назвал роман Гладилина «Меня убил скотина Пелл» нытьем старого графомана. Сиротин, сам бывший шестидесятник, и взбеленился. А когда я сказал, что эмиграция убила Георгия Владимова как писателя, он затопал ногами и выгнал меня вон. Владимов – это для Сиротина святое. А между прочим, я в отличие от Сиротина знал прозу Владимова чуть ли не наизусть, у меня на полке стояло почти все, что тот опубликовал, включая «Континенты» тех времен, когда он был главным редактором альманаха. Я был на отпевании Владимова, а после, как бы возглавляя маленькую похоронную процессию, от храма до кладбища нес крест, который потом долго стоял на его могиле в Переделкино. Невеликую тяжесть этого простенького деревянного креста в своих руках я долго воспринимал как какую-то метафору, но потом это чувство прошло. Я любил прозу Владимова и продолжаю любить теперь. Когда его привезли из Германии, он был в закрытом гробу, и в храме, перед отпеванием, отвинчивая болты, чтобы снять крышку, я чуть не плакал оттого, что сейчас увижу его мертвым. Он совсем высох, глаза запали, пуловер красноватого цвета был на нем и рубашка с расстегнутым воротом, а большие руки, сложенные на груди, я потрогал, чтобы запомнить. Тут были Битов, Сидоров и еще десяток знакомых по ТВ литераторов, а вот Сиротиным и не пахло, зато в свое время им здорово подванивало со страниц партийной прессы, где он активно предавал анафеме автора «Верного Руслана» и «Большой руды», обвиняя его в… Впрочем, вон они, эти газетки, лежат в архиве института, можно при желании полистать. Вот что я имел в виду, когда хлопнул дверью перед носом Сиротина, уходя с лекции, но не говорить же ему обо всем этом. Все равно останется при своем.