Человек под лестницей - Мари Хермансон

После рождения Фабиана Фредрик твердо решил, что он останется их единственным ребенком.

Но он очень хотел девочку. Втайне он очень жалел о том, что Фабиан был мальчиком.

Да и вообще, очень рискованно иметь только одного ребенка. Фредрик был предусмотрительным человеком, всегда готовым к худшему. Не в его обычае ставить все на одну карту. Риск лучше делить.

По собственной инициативе он навел справки об альтернативных методах ведения родов, о болеутоляющих средствах и психотерапевтических методиках подавления страха. Наконец ему удалось заинтересовать Паулу кесаревым сечением. Кесарево сечение и полный наркоз — это было единственное, что она могла себе представить. И письменное обещание наркоза за подписью ответственного врача.

Фредрик нашел частнопрактикующую акушерку. Она как раз специализировалась на женщинах со страхом родов. Паула разрешила ей удалить спираль и наблюдать во время беременности. Но в глубине души Паула очень боялась родов и, забеременев, часто плакала и говорила об аборте. Фредрик утешал ее, как только мог, убеждал, что на этот раз все будет по-другому. Он изо всех сил охранял ее покой, ничем не тревожил, но в глубине души его самого мучил отчаянный страх. Паула могла не выдержать и сделать аборт. Ребенок может родиться до срока, и тогда не будет никакого кесарева сечения. Врача в последнюю минуту могут вызвать на какой-нибудь неотложный случай. Как много всего может произойти. Паула хотела гарантий, но они оба прекрасно сознавали, что никаких гарантий быть не может.

Но все прошло как по маслу. Оливию в конце беременности извлекли из бесчувственного тела матери. Личико ребенка было гладким и спокойным, а не обезображенным и сморщенным, как у детей, родившихся естественным путем. У новорожденной было немного удивленное выражение лица, как будто ее пробудили от сладкого сна, каким она спала в утробе Паулы. Хорошо ли это, что она сократила свой путь в жизнь, избежав обычной трудной дороги?

Они прозвали ее императрицей, памятуя о том, как она появилась на свет, но это прозвище шло ей также из-за ее необычайно приятной внешности.

Фредрик был бесконечно благодарен всем. Врачам, акушерке, медицинским сестрам. Но больше других он был благодарен Пауле, которая перенесла все, невзирая на панический страх. Он не ведал, что такое боязнь родов, он не очень боялся боли, но знал, что такое паника. Когда Паула вышла из наркоза и мир стал постепенно принимать четкие очертания, он заглянул в ее широко распахнутые глаза и увидел в них что-то до боли знакомое. Паника сплотила их. Редко обнаруживаемая, тщательно скрываемая паника. Он поцеловал ее дрожащие губы и сказал:

— Все прошло хорошо. Она — чудо. Спасибо тебе, Паула, спасибо.

Он знал, что никогда больше не сможет ее ни о чем попросить. Она и так сделала для него больше, чем он имел право от нее требовать.

Он задумчиво смотрел на спящую дочку, странно, по-детски, удивляясь тому, что он, мужчина, смог сотворить это женственное создание. Естественно, не он один участвовал в этом акте творения, но пол ребенка определяется мужским семенем. И вот из него, из его мужской части, вышло нечто женское. Девочка!

Он подавил остро нахлынувшее желание наклониться к коляске и поцеловать ребенка в губы — девочка могла проснуться. Вместо этого он подошел к стеклянному торцу крыши и стал смотреть на весеннее море, радовавшее глаз темными, чернильными тонами. Надо было возвращаться в зал, но он продолжал медлить.

Он может поговорить с Паулой, если она освободилась. Можно пообщаться и с Бодиль, во всяком случае, перекинуться с ней парой слов, если она уже куда-нибудь не ускакала. Может быть, он встретит здесь и знакомых, сотрудников из муниципалитета, друзей Паулы, возможно, и ее родителей, они частенько приезжали на ее выставки. Ну и, в конце концов, должен же он сам посмотреть, что там висит на стенах. Искусство. Наверное, Пауле придется что-то рассказывать о своих картинах.

Вообще, с искусством Паулы все было очень сложно, и Фредрик не знал, чего от него ждать, но он знал, что из-за этого искусства чувствовал. Чувство это нельзя было назвать приятным, но он не мог высказать такое вслух.

В работах Паулы сочетались коллаж и живопись. В начале экспозиции были выставлены идиллические пейзажи с красными домиками и зелеными лугами, ностальгические представления художницы о прежней сельской, не замутненной индустриальной грязью жизни. Вероятно, это была своеобразная пародия на искусство уличных торговцев. Иногда она и в самом деле пользовалась как заготовками такими массово сляпанными шедеврами, внося изменения прямо на исходный холст. На фоне идиллии выделялись фотографии, вырезанные из порнографических журналов. Действительно, было что-то остроумное в напряженных мужских членах, торчавших из-за березовых стволов и конюшен. Но были и устрашающие картины. Например, связанная голая женщина, по которой смеющийся крестьянин изо всех сил молотил цепом, или толпа голых женщин, загнанных вместе со свиньями в хлев. Это было отвратительно и гадко, вызывало стыд и тошноту.

Эти картины были неприятны всем, но более всего тому, кто был женат на художнице, их сотворившей. Невольно возникал вопрос: что за человек Паула, если может рисовать такую гадость? Неужели такая непристойность может гнездиться в ее красивой головке?

Вначале Фредрик думал, что Паула в детстве стала жертвой сексуального насилия. Но когда ближе познакомился с миром искусства и побывал на нескольких выставках, он убедился, что, вероятно, все молодые художники были в детстве объектом сексуальных домогательств. Все просто — этот мотив был в тенденции, в теме. Это успокаивало, во всяком случае, когда касалось Паулы.

Но как все же странно, что Паулу, всегда следившую за стилем и качеством — в одежде, в еде, в доме и в людях, — так тянуло к пошлому и вульгарному.

Но, может быть, это и не так. Однажды Паулу и Фредрика пригласила на свою выставку какая-то художница, неряшливая, грубо размалеванная женщина, и показала свои чудесные маленькие гравюры, изображавшие тихие озера и опавшие деревья. Трудно было себе представить, чтобы такая женщина могла изобразить нечто приличное и непретенциозное. Должно быть, она и сама не понимала, в чем дело, потому что, когда с ней пытались говорить о ее картинах, она страшно удивлялась и отвечала хриплым, прокуренным голосом: «Знаешь, у меня просто так получается».

Может быть, гротескные коллажи Паулы тоже получались «просто так», как послания из какого-то потайного уголка души, который был чужд ей самой. За всем этим была она сама, так же как ее коллега-график, отчужденная и, казалось бы, абсолютно не заинтересованная в том, что сотворила. Вопросы, которые ей задавали по поводу картин, она возвращала спрашивавшим, как будто они, а не она были ответственны за неприятные ощущения, вызванные ее картинами. «Свинарник? Мой дорогой, если на моей картине и есть свинарник, то я его не заметила. Я его вообще не видела. Нет, у меня нет проблем с садистским насилием на этом коллаже. Это ведь всего лишь картина, не правда ли?»

Она и не думала краснеть за свои творения, но зато стыд без труда читался в глазах зрителей.