Записки остраннённого - Я. Нелитов

да. Татьяна – исполнит. Никому на свете не отдаст она сердца. Несмотря на сильнейшее разочарование в своем герое («уж не пародия ли он…»), на долгую разлуку, на счастливое и очень небедное замужество. Она прошла испытание – и вышла как золото.

Татьяна – и это покажет время – не влюбилась «в кого-нибудь». Она именно полюбила. Не шутя.

А что, так вообще бывает? Она же ничего про него не знала, ну вот совсем ничего! А мы, читатели, почему-то в такую любовь верим. Пушкин нас к этой вере готовил долго, тщательно и с максимальным вложением своего таланта. Ведь он хотел – очень хотел – поверить сам. Должна же существовать в подлунном мире хоть одна… Не встречу, так создам ее сам!

***

Мы не поверили ни в умницу и эрудита Онегина, ни в восторженного романтика Ленского – как не слишком верил в них и сам Пушкин. И ладно: в конце концов, они хорошо сыграли свои роли до появления на сцене главной героини. Тот Онегин, который проповедует Татьяне свое холодное и не слишком умное «учитесь властвовать собою» – уже вполне зримый, без малейшей прозрачности. Для дальнейшего течения романа «Татьяна Ларина» портрет Евгения прописан достаточно. А детство и юные годы… Фон есть фон, не будем его слишком пристально рассматривать. Нынешний Евгений интересен не только нам, но и Татьяне. И даже самому Пушкину. Как поведет он себя в сложнейших обстоятельствах, предложенных и пушкинским сюжетом, и реалиями российской жизни того времени? Увидим. Впереди – многое, ведь минули всего три тетради…

***

Что сказать про встречу в саду? Нового – почти ничего. О возникших из ничего его уме, тонкости и эмпатии уже сказано. Они есть, и слава Богу. Вот разве что чисто тактическая придирка к психологической последовательности Онегина: она ему – о любви, а он ей – о браке. Да разве же под венец Татьяна его звала? Обидел девушку, циник холодноумный. Однако смотрите-ка: «Я вас люблю любовью брата // И, может быть, еще нежней». А вот это, Евгений, зря! Так любовь и вправду можно лишь еще сильней разжечь. Что в итоге и случилось. Такой профи, как Вы, мог бы это предвидеть.

И: «Не в первый раз он тут явил // Души прямое благородство…» Александр Сергеевич, что Вам стоило хоть мельком упомянуть те разы – первые? Как это раскрасило бы портрет героя! Муза, однако, будучи увлечена пустым мечтаньем, занялась ножками… Потом увела Вас в ресторан, в кабинет к зеркалу, за кулисы… Кисть Ваша летает. И – Бог с ними, с душевными качествами героя: «докончу после как-нибудь». А читатель – мучайся…

Снова и снова – никаких претензий! Пушкин – бог, ему можно. Нам же довольно будет и того, что болезнь указана, а как лечить ее – это уже Бог знает. Дай Бог другим поэтам создать нечто хоть отчасти подобное пушкинским эротическим ножкам – и мы простим им все.

Татьяна, однако, пока мы тут отступаем, увы, увядает. Ленский – восторженно и невинно, аки ангел, ждет дня венчания. Оленька, не будь дурочка, мудро молчит. Все на своих местах. А время идет – и нужно чем-то занять главного героя. Автор и так уж не на шутку разогнался, уместив в несколько дней целую драму: первую мимолетную встречу Евгения и Татьяны, рождение любви, письмо с признанием – и отповедь в саду. Невольно захочется передохнуть от подобной гонки, дать героине немного поувядать, а герою – чем-то занять свою тоскующую… Что же – снова лень? Беда: в деревне ее решительно нечем занять. А муза снова ленится (а то и вовсе увядает, будучи воплощенной в героиню) – и Пушкину приходится встать из-за письменного стола и просто, без затей, даже не пытаясь это скрыть, залезть в шкуру своего героя. Благо, поселил он его – тоже просто и тоже без затей – у себя в Михайловском. А что было делать? Ведь настоящий Онегин мог в деревне лишь умирать от скуки. Не превращать же его, в самом деле, в пьяницу с горя.

Итак, мы начисляем Онегину пятое «штрафное очко». Всего одно – исключительно по нашему великодушию. Ибо… Судите сами.

«А что ж Онегин?» Вы не поверите, читатель, честное слово! Помните? «Бывало, он еще в постеле… проснулся заполдень и снова…» И вот эта ярко выраженная «сова» встает в шесть (!) утра и отправляется налегке (то есть, millepardons, в одних панталонах) к реке, чтобы дважды ее переплыть. Брр! Онегин?! Он что же, учился плаванию? Где, когда, у кого? Дальше – больше. После подобного едва ли не моржевания (ибо в Псковской губернии в шесть утра теплая вода в реке не водится даже летом) он – вместо напрашивающегося в такой ситуации плотного завтрака – всего лишь выпивает свой кофе, листая журнал (видимо, в халате), и лишь после этого одевался. Похоже, после такого нас ничем уже не удивишь. Но Пушкин все же попытается. Что там у Евгения дальше в распорядке дня? Романтическая прогулка… Чтение… Так, мало ему лесной тени и журчания струй – он еще и читает! Ежедневно. Экий затейник… Более того, как мы скоро увидим, читает со вниманием, отчеркивая ногтем на полях занявшие его места и делая карандашные заметки. Ладно, удивил. Что еще? Немного младой и свежей любви крепостной девушки; еще одна прогулка – на этот раз верхом; изысканный обед… Все это – в одиночестве! Неудивительно, что такую жизнь – на фоне прошлого – Пушкин называет святой. Описывая ее легко и живо, без всякого насилия над собой. Ведь описание это– чистая правда. Ну и что же, что правда эта – не про Онегина, зато как приятно ее читать! Зачтено. («Штрафное очко», впрочем, отменять не станем: зануд-то никто не отменял.)

После такой приятно расслабляющей честности Александр Сергеевич невольно слегка расшалился – и подарил нам один из своих волшебных полушутливых шедевров – ХL строфу четвертой главы. Смешение стиха, нарочито простонародного («Уж… Уж…») – с поэзией столь идеальной, что аж дух захватывает; полной магических аллитераций: «Лесов таинственная сень с печальным шумом…» И – Аполлон откладывает свою кифару: Поэт – вновь ничтожное дитя мира; опять эти корявые крестьянские «…ноябрь уж у…» Ай да Пушкин! Знай наших! Вот как раз за такое ему и прощается всё!

Забудемся – и да будет жалок тот, кто всё предвидит.

Так что и Онегину разрешено еще немного побыть Пушкиным. В конце концов, разве не он – одно из