Записки остраннённого - Я. Нелитов

подобен автору?.. Иное дело – трижды романтический Мастер Булгакова и его же Максудов. Но то – иной век, совсем-совсем другая ситуация.

И, конечно, (тут нужно упомянуть?) Пастернак(а). Но о его герое – позже.

Другие элементы сходства автора и его героя – на фоне такого саморазоблачительного подвига Лермонтова – шелуха. На каковую шелуху и потратил великий критик немалую часть своей статьи. (Впрочем, еще большую ее часть он посвятил пересказу сюжета романа. Странная затея… )

Еще в одном пункте мы поспорим с Виссарионом Григорьевичем. Он утверждает, будто к моменту появления в печати «Героя нашего времени» «Евгений Онегин» решительно устарел, так как ситуация в России за эти годы серьезно поменялась. Что ж, раз критики так заняты написанием статей, что не находят времени внимательно прочитать критикуемых авторов, сделаем это за них.

«В одном из наших журналов сказано было, что век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте… Если науки, философия и гражданственность могут меняться, – то поэзия остается на одном месте, не стареет… произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны. Поэтическое произведение может быть слабо… виновато дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед». («Предисловие к «Евгению Онегину», 1830.)

А еще, по мнению Белинского, чисто художественное исполнение образа Онегина – более сильное и цельное, чем исполнение образа Печорина. Настолько, что даже сравнивать не стоило. Согласиться с подобной оценкой мы никак не можем!

Да, Пушкин – неприкосновенен, к тому же, на момент написания статьи Белинского, пал, оклеветанный… А тут – молодой (да еще живой!) эпигон… Но мы-то – мы уже так далеко от леса, что можем себе позволить бо́льшую объективность.

(«…критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь». А.С. Пушкин, «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений»)

Онегин – образ сильный – чай не абы кто его создал. Но всё же кусочный, с явно нестыкуемыми чертами в разных частях романа, а в восьмой главе – и вовсе схематичный до прозрачности. Дело, разумеется, не в неспособности Пушкина создавать цельных героев, а в уникальной истории написания «Онегина». (Ну, и будем честными, еще и в некоторой небрежности автора. Небрежный плод в его творчестве ровно один – именно «Онегин». Пушкин сие и сам не отрицает – начиная с посвящения.

«Пропущенные строфы… лучше было бы заменять другими или переправлять и сплавливать мною сохраненные. Но виноват, на это я слишком ленив». Гм. Да и не только на это).

Возможно, именно из-за лоскутности Белинский называет Онегина «неразгаданным». Кем именно этот герой не разгадан, критик умалчивает. Нам Онегин таковым не кажется. Пушкин его расшифровывает прямо и неоднократно – начиная с эпиграфа к роману.

В отличие от образа Онегина, образ Печорина – плотный, живой. Да, сложный, как всякая сильная личность, однако не разный от главы к главе! А «неразрешимые противоречия», приписываемые Печорину Белинским, – результат взгляда поверхностного. Кажущаяся противоречивость глубокой натуры – не онегинские «нестыковки», а свойство характера. Что мы и беремся доказать.

***

Итак.

О литературной добросовестности Лермонтова можно судить уже по «чисто портретным» местам романа. Смотрите. Как выглядел Онегин? Бог весть. Вряд ли сравнение с ветреной Венерой в мужском наряде может служить описанием внешности. А Ленский? Кудри до плеч… Негусто. Ну ладно, но Татьяна?.. Даже тут Пушкин полностью доверяется фантазии читателя – от слов «ни красотой сестры своей» – и до слов «милый идеал». А Ольга… Лубок. Как эта глупая луна.

Иное дело – Печорин. Перед нами четкая цветная фотография, даже немного кино. Собственно, весь роман Лермонтова вполне «кинемотографичен», а уж на фоне романа Пушкина – тем более. План крупный… вплоть до мимических морщинок. (Разумеется, с внешностью самого Лермонтова ничего общего, это было бы примитивно и пошло.)

Аналогично обстоит дело с портретом души героя. Полнейшее саморазоблачение. Способен ли Онегин поставить перед собой столь же честное зеркало с увеличивающим стеклом? Отчасти – да. Как, скажем, тет-а-тет с Татьяной в саду. Но именно и только отчасти. И крайне редко. Да и говорит он не себе. Невольно смягчая и приукрашивая. Сверкая взорами. Тогда как Печорин общается с дневником. Без позы.

***

Согласимся с Белинским в том, что обозначенная Лермонтовым еще одна тетрадь журнала Печорина опубликована не будет никогда. Автор, собственно, и не собирался ее писать. Довольно того, что детство и юность у героя были – и сыграли ключевую роль в становлении его личности. Роль эта в романе описана, и мы к ней еще вернемся, здесь же скажем главное: Лермонтов от Печорина освободился. Тема исчерпана.

Но. После точных слов об освобождении Белинский вдруг принимается за «поэзию» – и тут смолчать мы не в силах. Вот смотрите: «Такова благородная природа поэта… он… летит к новым, живым явлениям мира в полное славы творение… входит в родную ему сферу вечной гармонии». И это сказано об авторе «Героя нашего времени»! Вот пусть сам герой и отвечает критику на эту его «сферу»: «Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом».

Впрочем, неплох и хрестоматийный призыв Базарова, начинающийся со слов: «О, друг мой, Аркадий Николаевич, об одном прошу…» Ну а лучше всех ответил критику тот, кто имел на это больше всех прав, – тот, с кем его создатель рискнул поделиться и даром прозаика, и поэтическим гением, – доктор Живаго: «…дух трескучей фразы… Послушать это, и поначалу кажется, – какая широта фантазии, какое богатство! А на деле оно именно и высокопарно по недостатку дарования. Сказочно только рядовое, когда его коснется рука гения. Лучший урок в этом отношении Пушкин».

И, наконец, еще одна фраза из статьи Белинского: «У Пушкина все нравственно, он самый нравственный талант на Руси». Комментировать этот не терпящий полутонов пассаж мы не решаемся, а вновь отсылаем читателя к «Прогулкам» Синявского-Терца, где сказано в точности противоположное.

***

Что могло толкнуть Лермонтова на идею перейти от рассказов о Печорине «со стороны» – к первому лицу? Позволим себе догадку. В первой опубликованной повести – «Бела» – монолог Печорина о себе автор вынужден передавать читателю в изложении Максима Максимовича, отчего звучит этот монолог крайне неправдоподобно: рассказчик в этом эпизоде резко выпадает из образа. Лермонтову пришлось выбирать: или пересказать саморазоблачение героя заведомо упрощенным языком, что сделало бы его речь куда менее яркой, или пойти на ломку цельности образа пересказчика. Ну не мог Максим Максимович говорить такими словами: «Сердце мое ненасытно – все ему мало», – не наизусть же он учил слова Печорина!