Кукла крымского мага - Мария Спасская

Кофемашина фыркнула, завершая процесс приготовления американо, и Ольга разлила напиток по чашкам. Протягивая одну из них мне, она закусила губу и покачала головой. Глаза ее подернулись слезами, а подбородок задрожал.

— Эх, Максик, Максик! — с болью в голосе произнесла она. — Как же так? Жить бы да жить! И что с ним случилось?

— Сирин сказал, что-то с сердцем, — отпивая кофе, сообщила я.

— А на вид такой крепкий мужик был. — Женщина, не отдавая себе отчета, принялась обкусывать идеальный маникюр. Уголок ее рта задергался, слезинка выскользнула и покатилась по щеке. Ольга шумно втянула носом воздух, часто заморгала и подняла к потолку глаза, стараясь не поддаваться нахлынувшим эмоциям.

Я медленно пила кофе, ожидая, когда она придет в себя. Но соседка только всхлипывала и хлюпала носом.

— Ладно, пойду, — засобиралась я, вскользь поглядывая на часы и понимая, что Ольгу лучше оставить наедине с собой. — Боюсь опоздать на кладбище.

— Я бы подвезла, но у меня дела, — замялась хозяйка, дрожащими руками собирая со стола чашки и составляя посуду в мощную посудомоечную машину. Пожалуй, слишком мощную для одной. — Еще раз соболезную. — Она стянула с шеи полотенце и старательно протерла белоснежную мраморную столешницу. И, жалко улыбнувшись, добавила: — Надеюсь, мы подружимся, соседка.

* * *

На такси я добралась до старого городского кладбища, на котором, как объяснил таксист, уже не хоронят, если только в могилу к родственникам. Отпустив машину, быстрым шагом пошла от ограды по центральной аллее, купив по дороге цветы. Микроавтобусы с надписью «Невский эстет» стояли у второго поворота направо. Довольно внушительная группа людей толпилась у дальнего конца дорожки, и я направилась туда, стараясь определить, кто из солидных мужчин, одетых в траур, Викентий Сирин. Хотя Ольга и намекнула, что таксидермист со странностями, я все-таки отказывалась понимать, отчего он не дождался меня в своей квартире, чтобы вместе поехать на похороны. Больше всех подходил под заданную соседкой характеристику невысокий носатый толстяк с буйной растительностью на голове и пышной окладистой бородой при полном отсутствии усов. Был он в костюме-тройке, сильно обтягивающей его чресла, отчего казалось, что из костюма мужчина давно вырос, а выкинуть жалко. Толстяк переминался с ноги на ногу в стороне от всех, озираясь по сторонам, кусая губы и нервно хрустя пальцами. Неподалеку от него курил молодой человек, похожий на персидского принца, только что покинувшего ночной клуб. Волоокие глаза его были устремлены вдаль, капризный рот озабоченно сжат. Костюм на принце был тоже куцеватый, но не оттого, что парень из него вырос, а по причине крайней стильности его владельца. Заметив меня, стильный принц отбросил недокуренную сигарету и устремился в мою сторону.

— Вы от какого издания? — деловито осведомился он, ощупывая мое лицо внимательным взглядом.

— Это так важно? — откликнулась я. И уточнила: — Не подскажете, Викентий Сирин здесь?

— Да вот же он, — последовал взмах руки в сторону могилы.

Я проследила за рукой и поняла, что Сириным может оказаться либо бородатый носач в тесном костюме, либо седой человек в очках, уверенно отдающий распоряжения. Пришедшие проводить отца в последний путь держались сплоченной группой, прислушиваясь к его указаниям. По выправке и замашкам было заметно, что этот человек привык командовать, следовательно, Сириным он быть не может. Благодарно кивнув парню, я начала пробираться сквозь толпу к бородатому толстячку. И тут увидела, как тот, к кому я торопилась, кинулся навстречу идущей по асфальтовой дорожке женщине в длинном платье из черного атласа, которую он, должно быть, и поджидал. Темные, на пол-лица очки и повязанный вокруг головы траурный ажурный шарф делали ее особенно хрупкой и беззащитной. Яркие губы алели на бледном лице, длинный льняной локон выбивался из-под кружев и эффектно развевался на ветру. В руках женщина несла две белых лилии. Заметив устремившегося к ней бородача, блондинка резко развернулась и, цокая каблуками по асфальту, двинулась назад.

— Элла! — закричал толстяк. — Эллочка! Подождите!

Но женщина, не оборачиваясь, уходила все дальше и дальше. В какой-то момент она разжала пальцы и уронила цветы на асфальт, и две белоснежных головки на длинных зеленых стеблях остались лежать в грязи, как символ торжества смерти над жизнью.

— Напрасно шеф старается, не быть ему вторым Мерцаловым, — послышался за спиной хриплый смешок. — Элла Греф признавала лишь Максика.

Я и так поняла, что беглянка — Элла Греф, как только толстяк окликнул ее по имени. Но почему вдруг «шеф»? Разве бородатый — не Сирин? Я обернулась и нос к носу столкнулась с персидским принцем. Смуглое лицо выражало с трудом скрываемое удовлетворение, на темных, почти фиолетовых губах играла насмешливая улыбка. Он неторопливо достал из дорогого портсигара шоколадного цвета сигарету, закурил и выпустил в сторону ароматный дым.

— Это ваш шеф?

Отвернувшись от принца, я недоверчиво разглядывала бородатого толстячка, с безнадежной тоской глядящего на удаляющуюся фигурку не пожелавшей с ним общаться блондинки. — Так это не Сирин?

— Караджанов собственной персоной. А Викентий Палыч вон, видишь, в очках. Говорит надгробную речь, — сверкнул маслинами глаз собеседник, затягиваясь сигаретой. И с интересом взглянул на меня. — Не знаешь Тимура Гасановича? Ты не из нашего круга. Тогда кто? Поклонница Максика?

— Я его дочь. — Я уже перестала удивляться тому, что все, с кем мне доводится разговаривать, пренебрежительно называют отца Максиком.

— Вот уж никогда бы не подумал, что у Мерцалова была дочь! — он шумно выдохнул табачный дым. — Надо же, дочь! Скажите, пожалуйста! И как зовут дочь?

— Евгения, — я с достоинством опустила глаза.

— Очень приятно. Илья. — Парень слегка поклонился. И снова недоверчиво взглянул на меня. — Ишь ты, дочь! Дочь Мерцалова!

Случайно или нет, но Илья говорил так громко, что окружающие заинтересованно посмотрели в нашу сторону. А молодая женщина, стоявшая у гроба, вдруг упала на грудь покойного и громко зарыдала, причитая на манер восточных плакальщиц. Не дав ей вволю продемонстрировать свою скорбь, Сирин мигнул окружающим, и скорбящую даму увели к ближайшей лавочке, где стали отпаивать коньяком, называя Аликой и уговаривая не волноваться и пожалеть себя.

— Пропустите дочь попрощаться! — повысив голос, прокричал мой новый знакомый. И, размахивая рукой с зажатой между пальцами сигаретой, двинулся вперед, прокладывая путь в толпе.

С интересом оглядываясь, люди отходили в стороны, пропуская к могиле. На меня оборачивались молодые и не очень, лица, умеренно скорбные, но больше все-таки любопытствующие. Я добралась до дорогого гроба из полированного красного дерева, со сверкающими по бокам декоративными литыми накладками с медными ручками, и на белом шелке внутренней отделки, выложенной головками бордовых роз, увидела лицо того, кто подарил мне жизнь. Отец лежал безмятежный и восковой, с темными запавшими глазницами и острым, устремленным в небо носом, и поверх старательно причесанных кудрей белела длинная полоска с православной молитвой. Строгий костюм, сложенные на груди пергаментные руки, и длинная свеча, пристроенная между перекрещенными ладонями. Я положила на цветочную гору свои гвоздички, постояла рядом с гробом, мысленно обратившись к отцу. Как жаль, пап, что все так получилось. Ты жил без меня, а я без тебя. Мы встретились только сейчас. И то на короткий миг. Как глупо и обидно! И больно где-то там, глубоко внутри. Я и не знала, что может быть так тяжело из-за смерти совсем незнакомого человека. К горлу подступил ком, из глаз потекли слезы. Не хватало мне так же, как Алике, упасть покойнику на грудь! Сочтя прощание законченным, я приложилась к полоске с молитвой на хладном лбу покойника и, осенив себя крестным знамением, отошла в сторону. Несколько человек последовали моему примеру, остальные стояли и смотрели на глубокую яму, рядом с которой терпеливо курили двое рабочих с лопатами. Выждав для приличия несколько минут и не увидев больше желающих проститься с умершим, рабочие заколотили крышку и торжественно и неторопливо опустили гроб в могилу. Кто-то подтолкнул меня к отвесному краю и зашептал: