Дом на краю ночи - Кэтрин Бэннер

Не было смысла еще раз спрашивать про брошюру. И Роберт позволил доктору положить себе на колени то, что при ближайшем рассмотрении оказалось «Повестью о двух городах», «Дэвидом Копперфилдом» и полным собранием пьес Шекспира, все на итальянском.

– Жена, – пояснил доктор с явной гордостью, – учи-тел.

– Учительница? (Доктор кивнул.) Я знаю все эти книги, – сказал Роберт и почувствовал, как увлажнились вдруг глаза. – А что, я могу читать это по-итальянски, ведь по-английски я знаю едва ли не наизусть.

Доктор, уловив воодушевление Роберта, радостно закивал:

– Да, да. Английский.

Ободренный, Роберт обвел жестом комнату и попытался спросить о том, что его волновало, с тех пор как он очнулся:

– Filius? – спросил он в отчаянной попытке подобрать нужное слово. – Сын? Где он?

Брови доктора снова сошлись в одну линию.

– Morto, – сказал он и поднял вверх три пальца. – Tutti e tre figli[54]. Morto, morto, morto. Война. Умирать. Три.

Обхватив руками знакомые книги, Роберт, к своему великому стыду, разрыдался. От сотрясавших его рыданий он не мог дышать, но не мог и остановиться. Шум привлек в комнату женщину и девушку. Но семью не обескуражили его рыдания. Женщина просто погладила его по здоровому плечу, говоря что-то утешительное, а девушка побежала за водой. Он принял воду с благодарностью и выпил.

– Не стесняться, – сказала женщина, когда он немного успокоился. – Я хочу, пожалуйста, сказать: ты не должен стесняться. Мы все терять родные. Мы все знать потеря. – Голос ее дрожал. – Может, я не говорить по-английски хорошо, но я решить сказать. – Она взяла стопку книг и переложила их на ночной столик. – Теперь, прошу тебя, спать. Когда тебе быть лучше, ты читать эти книги и учить итальянский. Не бояться. Мой муж иметь ружье, если fascisti прийти. Но я думаю, они больше не прийти.

В последующие дни всем на Кастелламаре стало очевидно, что время фашистов на острове сочтено. Il conte и Арканджело сняли свои черные рубашки и распустили Balilla. Затем, встревоженные неподтвержденными слухами о том, что inglesi отберут медали, военные фотографии и извещения о смерти их мужей и сыновей на войне, люди потянулись в огороды и поля, чтобы зарыть эти реликвии. И даже Амедео как-то ночью взял медаль Флавио, завернул ее в лоскут кожи и запрятал под пальмой во дворе.

В лунном свете листья пальмы казались покрытыми воском, а шерсть спящего Мичетто серебрилась. Когда Амедео возвращался в дом, отряхивая испачканные землей пальцы, ему показалось, что боль немного притупилась, как после кризиса при простуде.

Пина постепенно узнавала подробности о чужестранце. Он англичанин, а не американец, доложила она. По мнению Амедео, именно это объясняло его сконфуженное бормотание в присутствии Марии-Грации. Ему было двадцать пять – на два года старше Туллио. И хотя Пина справлялась в словаре, но не была абсолютно уверена, что он употребил слово «подкидыш», когда рассказывал о себе.

– Подкидыш! – возликовал Амедео. – Ну конечно, он уже Эспозито!

Пина прищурилась:

– Amore, он не твой сын.

Но как же ему было не видеть в этом мальчике замену сына? У Амедео даже зародилась робкая, но отчаянная надежда, что в один прекрасный день хоть один из сыновей вернется, ведь война официально закончилась. Если они спасли этого мальчика, то, может, какой-то добрый англичанин спас и их сына.

Жители острова мало-помалу начали воспринимать раненого иностранца, лежавшего в доме доктора, не как проклятие, а как благословение. Если на остров высадятся английские товарищи солдата или американцы на джипах с развевающимся флагами, то они непременно увидят, сколь по-доброму отнеслись на острове к их соплеменнику, сколь хорошо заботились о нем – как о родной душе. И разве это не еще одно чудо, сотворенное святой Агатой, – явление из моря утопленника на исходе войны? С утра и до вечера городские вдовы шли к дверям «Дома на краю ночи» с блюдами печеных баклажанов и бутылками домашних настоек – подношения чужестранцу. Рыбаки, возвращаясь с дневной ловли, непременно приносили свежайших sarde[55]. А иные из девушек, чьи возлюбленные пока еще не вернулись домой, накрасили губы помадой, чего не делали с начала войны, и пришли умолять Марию-Грацию позволить хоть глазком глянуть на солдатика.

Мария-Грация отправила поклонниц вовсвояси, хотя – и в том она себе ни за что не призналась бы – двигала ею отнюдь не забота о здоровье англичанина.

– Не хочет он вас видеть, – пробормотала она из-за стойки бара, но так, чтобы разочарованные поклонницы не услышали. – Он уже вне опасности, но посмотрит на ваши размалеванные лица и снова сляжет.

Джезуина, не устававшая повторять, что бедняжке Марии-Грации даже объедков не перепадает, очнулась от своей дремоты пополам с глухотой и довольно хохотнула.

Но правда состояла в том, что опасность для англичанина еще не отступила. Сидя у постели молодого человека, Амедео чувствовал себя участником борьбы за жизнь – так же, как чувствовал он это при рождении трех своих младших детей. Температура у парня то падала, то взлетала. Жар сменялся ознобом. Рана на плече загноилась.

– Промой рану святой водой, благословленной святой Агатой, – предложила Джезуина. – Поможет, клянусь.

– Что поможет, – отвечал Амедео, – так это таблетки сульфаниламида.

Джезуина скривилась от столь неприкрытого богохульства и заковыляла прочь. Но вскоре вернулась с медальоном святой Агаты, камешком-амулетом в виде Мадонны и бутылкой святой воды с прошлогоднего фестиваля.

И, к ее торжеству, парень вскоре пошел на поправку. Мало-помалу молодой солдат побеждал инфекцию, пока однажды утром Амедео не снял повязку и не обнаружил с удовлетворением, что рана сухая, воспаление полностью спало.

– Будет чесаться, – предупредил он англичанина, накладывая новую повязку. – Но ты ее не трогай. – У него была привычка разговаривать с пациентами, и неважно, что этот его не понимал.

Но Роберт догадался, что новости хорошие.

– Grazie. Grazie.

– Хватит тебе лежать, – сказал доктор. – Тебе полезно посидеть на террасе, а то и в баре, подышать воздухом с моря.

Англичанин кивнул и повторил: «Mare, mare». Единственное слово, которое он разобрал, – море.

Жители острова поглядывали на закрытое наглухо окно спальни англичанина с подозрением. Но когда он вышел, то быстро выяснилось, что он всем нравится. Безъязыкость делала его особенно предупредительным и внимательным. Он старательно кивал даже на самые абсурдные высказывания, приговаривая: «Si, si, si». В баре он неизменно держался поближе к Марии-Грации, при появлении каждого нового посетителя мгновенно вставал и отодвигал для него стул, а картежникам больше не было нужды нагибаться за упавшей картой – это делал за них англичанин. Подавая карту, он краснел и смущался, что в представлении стариков было истинно английской чертой. Еще он старательно пытался учить итальянский, что служило неизменным поводом для веселья. День, когда он перепутал слово год и anus, вошел в легенды острова. («Я никогда не забуду, – рыдал от смеха Риццу и многие годы спустя. – Этот парень во все глаза пялится на синьору Джезуину и спрашивает, сколько ей ani![56]»)