Время свинга - Зэди Смит

Ламин вновь опустился на колени и тихо возобновил свою первую молитву дня — ее я тоже прервала. Слушая его шепот по-арабски, я не очень понимала, какой вид принимала его молитва. Ждала. Оглядывала нищету вокруг, которую Эйми надеялась «сократить». Это единственное, что я видела, и на ум мне приходили лишь всевозможные детские вопросы. «Что это? Что происходит?» Тот же умственный настрой привел меня в первый же день по приезде в кабинет директора школы, где я сидела под плавившейся жестяной крышей, неистово пытаясь выйти в Сеть, хотя могла бы, конечно, нагуглить все, что хотела знать, в Нью-Йорке, гораздо быстрее с несопоставимо большей легкостью в любое время за предшествовавшие полгода. Здесь же это было процессом трудоемким. Страница загружалась наполовину, затем связь рушилась, энергия от солнечной батареи вздымалась и опадала, а иногда отрубалась совершенно. Заняло больше часа. И когда две денежные суммы, которые я искала, наконец появились в соседних окошечках, я только сидела и долго на них пялилась. В сравнении, как выяснилось, Эйми слегка опережала. И вот так вот ВВП целой страны смог поместиться в одного человека — словно одна русская матрешка в другую.

Настал последний июнь начальной школы, и отец Трейси вышел из тюрьмы — и мы впервые встретились. Он стоял на общественном газоне, глядя снизу на нас, улыбался. Лощеный, современный, полный доброй кинетической энергии, но еще и отчего-то классический, элегантный, сам Бодженглз. Стоял он в пятой позиции, ноги расставлены, в электрически синей летной куртке с китайским драконом на спине и в узких белых джинсах. Густые залихватские усы и афро в старом стиле, в волосах ничего не выстрижено и не выбрито, сверху не торчит. Счастье Трейси было сильно — она перегнулась с балкона, словно чтобы подтянуть к себе отца, орала ему, чтоб поднимался, иди сюда, папа, поднимайся, но он нам подмигнул и сказал:

— У меня есть мысль получше, пойдемте на шоссе. — Мы сбежали вниз и взялись за обе его руки.

Первым делом я заметила, что у него тело танцора, и двигался он, как танцор, ритмично, с силой — но и с легкостью, поэтому мы втроем не просто шли по шоссе — мы прогуливались. Все смотрели на нас, а мы вышагивали на солнышке, и несколько человек побросали свои дела и подошли поздороваться — поприветствовать Луи — через дорогу, из пещерного окна над парикмахерской, из дверных проемов пабов. Когда мы подходили к букмекерской конторе, дорогу нам заступил пожилой карибский джентльмен в кепке и толстом шерстяном жилете, несмотря на жару, загородил нам путь и спросил:

— Твои дочки?

Луи поднял наши руки, словно мы два профессиональных боксера.

— Нет, — сказал он, отпуская мою руку, — только эта. — Трейси вся вспыхнула от блаженства.

— Слыхал, ты только тринадцать месяцев оттянул, — хмыкнул старик. — Счастливчик, счастливчик Луи. — Он ткнул Луи в опрятную талию, перехваченную золотым ремнем, как у супергероя. Но тот оскорбился — отступил от старика, глубоко и гладко по-балетному присев, и громко цвиркнул зубами. После чего исправил протокол: он не отсидел и семи.

Старик вынул газету, засунутую под мышку, развернул ему и показал Луи некую страницу, тот поизучал ее, а потом нагнулся и показал нам. Нам велели закрыть глаза и ткнуть пальцем, куда будет настроение, а когда мы глаза открыли, под нашими пальцами было по лошади, я до сих пор помню кличку своей: Проверка Теории, — поскольку через пять минут Луи выбежал от букмекера, сгреб меня в охапку и подбросил в воздух. Пятифунтовая ставка принесла ему сто пятьдесят дубов. Нас направили в «Вулвортс» и сказали каждой выбрать, что пожелаем. Трейси я оставила в отделе видео для такой детворы, как мы, — с пригородными комедиями, остросюжетными триллерами, космическими сагами, — а сама пошла и нагнулась над большим сетчатым ларем, «скидочным», отведенным для тех, у кого немного денег или выбора. В нем всегда бывало много оперетт, их никто не желал, даже старушки, и я в нем рылась вполне довольная, но тут услышала Трейси — та ни на шаг не отошла от современного раздела и теперь спрашивала Луи:

— Так сколько нам можно? — В ответ прозвучало «четыре», но нам придется побыстрей — он проголодался. Я в блаженной панике выхватила четыре оперетты:

Из всех покупок Трейси я помню только «Назад в будущее» — дороже, чем все мои, вместе взятые. Она прижала кассету к груди и уступила ее лишь на миг, когда нужно было отдать кассирше, но потом снова забрала, словно зверек протянутую еду.

Зайдя в ресторан, мы уселись за лучшим столиком, у самого окна. Луи показал нам, как можно забавно есть «биг-мак» — разобрать на слои, сверху и снизу каждой котлеты разместить картошку, а потом все снова сложить.

— Так ты жить к нам придешь, значит? — спросила Трейси.

— Хмммм. Про это не знаю. Что она говорит?

Трейси вздернула поросячий носик вверх.

— Плевать, что она говорит.

Обе ручки у нее были сжаты в тугие кулаки.

— Не надо маму не уважать. У твоей мамы свои неурядицы.

Он еще раз сходил к стойке за молочными коктейлями. А когда вернулся — выглядел отягощенным и, никак формально не введя эту тему, заговорил с нами о том, каково внутри: как обнаруживаешь, оказавшись внутри, что это тебе не район, нет, отнюдь, там все другое, потому что когда ты внутри, все понимают, что людям лучше держаться поближе к своим, и так вот там оно и было, «свои со своими», едва ли с чужими смешивались, не как в доме с квартирами, и там не охрана тебе говорила так делать или кто-то, а просто само выходило, племена вместе держатся, разница даже по оттенкам, объяснил он, закатывая рукав и показывая себе на руку, поэтому все мы темные, как я, мы, ну, вон там, вместе сгрудились, всегда — он провел черту по столешнице из формайки, — а смуглые вроде вас двоих тут, а паки еще где-то, и индийцы тоже еще где-то. Белые тоже расколоты: ирландцы, шотландцы, англичане. А у англичан кое-кто — БНП[88], а есть и нормальные. Суть в том, что все держатся за своих, и это естественно. Поневоле задумаешься.

Мы сидели и прихлебывали молочные коктейли, задумавшись.

И учишься всякому, продолжал он, начинаешь понимать, кто настоящий Бог черного человека! Не этот голубоглазый длинноволосый субчик Иисус — нет! И вот я у вас спыршу: как это вышло, что я ни разу даже не слышал о нем, ни имени, ничего, покуда сюда не попал? Поищите его. Учишься многому, чего не выучишь в школе, потому что эти люди тебе не скажут ничего — ничего про африканских царей, ничего про египетских цариц, ничего про Мохаммеда, они все это прячут, они прячут всю нашу историю, чтоб мы ощущали, будто мы — ничто, чтоб мы себя чувствовали в самом низу пирамиды, в этом весь план, а правда в том, что мы эти ебаные пирамиды построили! Ох какое же в них бесовство, но настанет день, придет такой день с Божьей помощью, и с этим белым днем будет покончено. Луи посадил Трейси себе на колени и покачал ее, как будто она совсем маленькая, а потом помахал ее руками, поддерживая их снизу, как у марионетки, чтобы она как бы танцевала под музыку, несшуюся из динамиков, угнездившихся рядом с камерой безопасности. Ты еще танцуешь? Вопрос был задан мимоходом, я понимала, что ответ его не особо интересует, но Трейси всегда хваталась за любую возможность, сколь малой бы та ни была, и вот пустилась рассказывать отцу — громадным, счастливым потоком подробностей — обо всех своих танцевальных наградах того года, и предыдущего, и что сказала мисс Изабел о ее работе на пуантах, что всякие другие люди говорили о ее таланте, о грядущем прослушивании в сценическую школу, о чем я уже выслушала столько, сколько могла вытерпеть. Моя мать сценическую школу мне не разрешила — даже если б я выиграла полную стипендию, на что рассчитывала Трейси. Мы с матерью воевали из-за этого с тех самых пор, как Трейси допустили до прослушивания. Подумать только — мне придется ходить в обычную школу, а Трейси будет дни напролет танцевать!