В открытом море - Пенелопа Фицджеральд

– Твоя сестра все время заставляет меня смеяться, хотя, по-моему, это как-то нехорошо, – признался Генрих.

Марта, пожав плечами, заметила, что и все прохожие на улице тоже смеются, глядя на проделки Тильды.

– Местные жители даже просили ее приходить к ним в Христианский клуб и показывать свои штуки на сцене, – сказала она. – Жаль, что сама я больше уж не могу так весело смеяться, на нее глядя.

Они свернули и оказались в районе Уорлдз Энд, а затем, открыв дверцу в стене, вошли в мирный сад, где были похоронены самые верные из морийцев[50].

– Их хоронили стоймя, чтобы в день Страшного суда они могли сразу встать из могилы, – пояснила Марта.

– А мужчин и женщин хоронили вместе?

– Нет, по отдельности.

Покинув кладбище и закрыв за собой дверь в стене, они двинулись дальше. Марта каждой клеточкой своего тела чувствовала руку Генриха, который все время поддерживал ее под локоть. Она спросила у него, какое английское предложение он выучил первым, и он засмеялся:

– «Я – отец этого сапожника».

– А на французском?

– Да я даже не помню, в каком возрасте меня стали учить французскому. Но я точно его учил, потому что вполне могу на нем объясниться. А еще на польском и на итальянском. Вот только не знаю, смогу ли когда-нибудь воспользоваться знанием этих языков.

– Все, чему учишься, полезно. Разве ты не знал, что все знания, которые получаешь, и все страдания, которым подвергаешься, когда-нибудь в жизни непременно пригодятся?

– Это ты слова матери Игнатии повторяешь, – немедленно встряла в их разговор Тильда. – А еще она рассказывала, как в конце прошлого века одна бедная женщина зарабатывала себе на хлеб, долгие часы проводя за швейной машинкой. Работала, работала, только и делала, что работала все дни напролет. Вверх-вниз, вверх-вниз качала педаль машинки ее неутомимая правая ступня. И вот из-за этих однообразных движений правая ступня у нее постепенно становилась все шире, все длиннее, а левая оставалась такой же, как и прежде, и через некоторое время бедная женщина стала бояться даже на улицу выйти – ей казалось, что она споткнется да и носом в грязь упадет. Однако, несмотря на все беды и несчастья, она сохранила веру в заступничество Богородицы, и вот…

– Тильда, – решительно прервала ее Марта, остановившись и взяв сестренку за плечи, – я отдам тебе все, что захочешь – конечно, в пределах разумного, – только, пожалуйста, вернись на «Грейс» и никуда оттуда не уходи.

Вообще-то сестры очень любили друг друга – эта чистая взаимная любовь не раз служила им надежной защитой во многих испытаниях. И сейчас Марта так умоляюще смотрела на Тильду из-под своих густых полуопущенных ресниц, что Тильда никак не смогла бы проигнорировать ее просьбу. Она попыталась, правда, возражать, но ее возражения носили чисто формальный характер.

– Я ведь еще не успела до конца рассказать… Она же такая длинная, эта история о швейной машинке…

– Я знаю.

– И на «Грейс» я буду совсем одна. Мама ведь в Лондон уехала.

– Тогда ты должна сразу пойти на «Рочестер».

– Но я же у них только что была!

– Ничего, миссис Вуди сама говорила, что никогда не считала возню с малышами досадными хлопотами.

– Может, теперь она жалеет, что так сказала.

– И потом, там будет Уиллис.

Тильда то согласно кивала, то начинала яростно мотать головой, явно не спеша идти на попятный. Но в целом было ясно, что просьбу сестры она выполнит.

– Но ты должна пообещать мне – и не просто пообещать, а поклясться! – что сразу пойдешь на «Рочестер», – потребовала Марта. – Ты должна поклясться Сердцем Господним. Ты же сама любишь бывать на «Рочестере», а на Кингз-роуд – нет, потому что в бутики тебя не пускают. Ты еще слишком маленькая, чтобы примерять женские платья.

И Тильда помчалась прочь, как всегда нарочито прихрамывая и смешно подскакивая.

Это было лучшее время дня, и Кингз-роуд манила, точно пестрый цыганский табор, своим пышным, хотя и слегка полинялым, убранством и толпами театрального люда, в назначенный час все же вылезшего из постелей, чтобы снова и снова бродить по длинным тротуарам между Слоан-сквер и Ратушей. Генрих и Марта то и дело заходили в бутики с бодрыми названиями «Гора одежды», «Оденься с головы до ног», «Добродетельная героиня», а также прозаическими – «Ковры», «Сумки» и тому подобное. Рай для детей, буйство увеселений, странного вида лавчонки, опровергающие любые устои коммерции, столь почитаемой в нашей достойной истории. Продавцы, одетые так ярко, что затмевали покупателей, вовсе и не думали их приветствовать, а либо попросту игнорировали, либо вели себя с ними настолько грубо, словно стремились во что бы то ни стало прогнать их прочь. Впрочем, и покупатели вели себя не лучше: скалились, фыркали, а предложенную им одежду, забраковав, швыряли прямо на землю. На вещах не были указаны ни цены, ни размеры, и невозможно было толком определить, что кому принадлежит, потому что вешалки и стойки с одеждой мгновенно, словно по мановению руки волшебника, перемещались из одного магазина в другой. Двери магазинов были распахнуты, и оттуда несло ладаном и грехом; вокруг царил дух ярмарочного балагана, когда исполнители пантомимы, воодушевленные приемом публики, позволяют себе забыть о бизнесе.

Генрих и Марта, точно принц и принцесса, брели по этому волшебному пестрому миру, которому предстояло просуществовать еще всего несколько лет, прежде чем чары будут нарушены. В магазине «Оденься с головы до ног» Генрих примерил синие сатиновые штаны, которые, как ни странно, отлично на нем сидели. Но Марте, караулившей его джинсы, пока он переодевался, куда больше пришлось по душе то, что парень все же решил эти штаны не покупать.

– Разве они тебе не подходят? – спросила она.

– Такие штаны у нас на континенте не носят.

– А я решила, что у тебя, может, денег не хватает.

Денег у Генриха на самом деле хватало с избытком, у него даже собственная чековая книжка имелась, но природная деликатность, вполне соответствовавшая природной гордости Марты, не позволила ему об этом упомянуть.

– Знаешь что, давай зайдем в кофе-бар.

Эти заведения в Лондоне были новинкой, хотя в Вене их имелось более чем достаточно. Сверкающая кофемашина Gaggia наливала в керамическую чашечку полтора дюйма горького напитка, и за два шиллинга влюбленные могли сидеть хоть несколько часов подряд, окутанные темно-коричневым полумраком, поставив между собой мисочку с коричневым сахаром.

– А вдруг они будут недовольны, что мы больше ничего не заказываем? – встревожилась Марта.

И снова Генрих накрыл ее руку своей ладонью с тонкими длинными пальцами. И снова она удивилась, до чего же чистая у него рука. Ее собственные руки были почти такими же грязными, как у Тильды.