Битва за Балтику - Владимир Шигин

Едва о болезни командующего Балтийским флотом стало известно Екатерине, она тотчас велела спешить в Ревель своему лейб-медику Роджерсу. Но не успел Роджерс доехать до Ревеля, как оттуда пришло известие, что состояние Грейга безнадежно.

На перекладных из Петербурга прибыли жена и дети адмирала.

А состояние Грейга тем временем становилось все хуже и хуже. Как это иногда бывает, перед самой смертью больному вдруг стало немного легче. Придя в себя, изможденный страданиями адмирал твердил окружавшим его одно и то же:

– Если б не робость трех моих капитанов, я непременно наголову разгромил бы герцога!

Горечь незавершенной победы не оставила Грейга даже на смертном одре.

– Мое последнее желание – остаться умирать на «Ростииславе». Здесь я дрался, здесь и дух испущу!

Наконец сознание окончательно оставило адмирала. Дыхание стало редким и прерывистым.

– Начинается агония! – лаконично констатировал происходящее Роджерсон.

Спустя несколько минут он пощупал пульс, затем, открыв глаза, заглянул в неподвижные зрачки.

– Все кончено, – объявил Роджерсон. – Остановите часы!

Адъютант, подойдя к переборке, остановил стрелки стенных часов. Было ровно восемь пополудни 15 октября 1788 года. На стоявших в гавани судах были сразу же приспущены Андреевские флаги.

Когда о смерти командующего доложили императрице, то она заплакала.

– Это государственная потеря, – сказала она, вытирая слезы. – Хоронить Самуила Карловича – со всеми причитающимися почестями. А расходов на то не жалеть!

Десять дней набальзамированное тело оставалось на столь любимом Грейгом «Ростиславе». Лишь затем его перевезли в казенный губернаторский дом, где остановилась и семья адмирала.

А затем были похороны. Зала, куда нескончаемой вереницей шли моряки и местные обыватели, чтобы проститься с покойным была обшита черным сукном с серебряным флером. Сам гроб возвышался на постаменте под черным балдахином. В ногах покойника стояла серебряная чаша. В головах фамильный герб со старинным шотландским символом всегдашней готовности к борьбе – тремя поднятыми вверх ладонями и девизом: «Бей точно». Сам покойный был облачен в парадный адмиральский мундир, на голову его надет лавровый венок. По сторонам на белых атласных подушках лежали ордена, среди которых так ни разу и не надетая звезда Андрея Первозванного и погнутый пулей Георгиевский крест за Чесму.

Перед выносом тела выступил предводитель ревельского дворянства – барон фор-дер-Пален, говорил о жизни, службе и добродетелях усопшего. Затем вся процессия двинулась к Ревельской лютеранской церкви, где решено было хоронить покойника.

Вдоль всего пути следования процессии стояли, отдавая честь, войска. Впереди всех вышагивали местные рыцари-масоны со своим штандартом и музыкой, затем шла гвардейская рота, городские школьники распевали псалмы, чинно вышагивало православное и протестантское духовенство. Отдельно следовал герольд процессии – старый и испытанный друг адмирала генерал-цейхмейстер Ломен с церемониальным жезлом в руке, за ним офицеры несли три адмиральских флага, подушки с орденами и серебряную чашу. Катафалк с гробом везли лошади, запряженные шестерней. За катафалком же тянулся бесконечный генералитет, семья и местное дворянство. Замыкала всю процессию рота Павловского полка. Когда Грейга погребали, разом зазвонили все колокола в лютеранских и православных церквях. В тот день флотские офицеры заказали золотые перстни с инициалами своего бывшего командующего.

Из воспоминаний грейговского друга и соратника Джеймса Тревенина: «Его фигура была несколько крупной и чрезмерно неуклюжей. Ноги были очень длинными, грудь и живот слегка впалыми, плечи покатыми, а голова наклонена вперед. В его зимней одежде в Кронштадте никто не мог выглядеть более похожим на старую шотландскую женщину, хорошо укутавшуюся в холодную погоду. Его одежда, когда он был не в форме, была простой. Он отличался почти показной любовью к простоте, хотя, я полагаю… в этом не было ни малейшего притворства. Черты его лица были крупные и заметные, но что касается характера, то в нем не было ничего броского, но много серьезности, мысли и глубины. Когда он говорил, то выглядел унылым, почти скучным, подчеркнуто замкнутым, но выражение его очень оживлялось в беседе. Он был вообще очень молчаливым, но иногда в частных компаниях он умел стать интересным, рассказывая с большим добродушием и притягательностью кое-что из неисчерпаемого запаса знаний и новостей, которые он приобрел постоянными занятиями в более поздние годы его жизни. Его замечания всегда были благоразумными, так как он был способен замечать и рассуждать так же хорошо, как исполнять идеи, поданные другими. Учитывая все это, он был, конечно, медлительным и «тяжеловесным» от природы… Тем не менее в активных делах флота он отбрасывал это свойство его характера и был деятельным, энергичным и решительным».

И еще одно свидетельство, на этот раз лейтенанта В. Войта: «Команды не питали к нему особой любви, так как он, плохо зная русский язык, не имел возможности затрагивать жизненные стороны той среды, с которой он не был знаком, хотя и уважал прирожденные русскому человеку удаль и сметливость. Но этого важного по осанке, высокого, седого старика со светлым взором и приветливой улыбкою, в свою очередь, все уважали, знали, что он сжег турецкий флот в Чесменской бухте; знали, что его советы слушал граф Орлов, видели, с кою заботливостью он неутомимо обучал команды действовать орудиями и, словно на исповеди, держал по часам капитанов кораблей, внушая им правила одоления врагов. Его подчиненные знали, что адмирал мало говорит, но много делает, и были уверены, что где адмирал Грейг, там и победа».

Смерть адмирала получила вскоре самое неожиданное продолжение. Дело в том, что кронштадтская масонская ложа «Нептун», где Грейг числился в немалом звании мастера стула, потеряв всякую бдительность, закатила пышное траурное заседание по случаю смерти адмирала. На этом деятельность ложи, собственно, и закончилась.

Екатерина Вторая, узнав об этом, велела кронштадтских масонов безжалостно разогнать. Основания у нее для этого были весьма веские. Шведская система, к которой по-прежнему принадлежало большинство российских лож, все еще подчинялась главе шведских масонов – «девятиградусному» Карлу Зюдерманландскому. А потому Карл, как и в прежние времена, слал в Кронштадт своим собратьям указующие меморандумы, требуя лишь одного – денег. О том, давали или не давали эти деньги своему шведскому начальству российские масоны, история умалчивает, хотя ряд исследователей говорят прямо и однозначно: давали!

– Это же какую наглость надо иметь, чтоб на наши же деньги с нами и воевать! – возмущалась Екатерина, когда перед ней выложили целые пачки перлюстрированных писем.

Когда же ей доложили о масонском погребении Грейга и о том, что ревельские масоны задумали создать новую ложу памяти адмирала, императрица (что бывало с ней крайне редко) была взбешена:

– Мое терпение лопнуло, и лавочка масонская в России закрывается!

И закрыла в первую очередь ложи «Нептуна» и «Аполлона». А чтобы придать делу масонского разгона и должный общественный резонанс, самолично в несколько ночей написала на злобу дня сразу две пьесы: «Обманщик» и «Обольщенный», которые велела ставить во всех столичных театрах.