Леопард на солнце - Лаура Рестрепо

* * *

Двумя километрами выше по склону, над истоком того ручья, где рыбак нашел свою добычу, располагается одно из имений Монсальве. Управляющий и работники получили от хозяина, лично от Мани Монсальве, приказ достать все доллары из заначек. Они выкопали клады, разрыли гроты, открыли пещеры Али-Бабы и извлекли полные купюр бочонки, которые принялись грузить в самосвал. Иные из бочонков оказались подгнившими, изглоданными сыростью, грибком или жучками. Один из них выскользнул из рук работников, скатился в поток, разбился от удара о камни и доллары пустились в путь к реке, беззаботно подпрыгивая на волнах.

– Это и были банкноты, которые потом нашел рыбак…

– Эти самые.

В других имениях Монсальве работники занимаются тем же самым: извлекают из воровских тайников целые состояния и грузят в грузовики. То же происходит и в Порту, в разных Домах и квартирах: ломают стены и достают Доллары из туалетов и зарешеченных гаражей, поднимают столешницы, вскрывают потолки, извлекая полные чемоданы, вытаскивают из цистерн с водой герметично запаянные пластиковые пакеты, нашпигованные долларами.

Тем временем возле желтого каменного здания Национального банка, в центре Порта, выстраивается очередь в сто квадр длиной, точно на премьеру кинофильма. Сотни пар ног ждут, стоя одна за другой, и продвигаются шаг за шагом, метр за метром, чтобы приблизиться к окошечку. Шаркает самая разнообразная обувь. Черные лакированные, на высоком каблуке босоножки, предоставляющие пальцам щеголять на вольном воздухе; башмаки по щиколотку, из прочной телячьей кожи, на каучуковой подметке, с витыми шнурками; новехонькие кроссовки «Адидас» с металлической строчкой по верху, на двойной подошве; стоптанные и дырявые парусиновые тенниски; настоящие швейцарские мокасины фирмы «Балли»; босые ноги, выдубленные проселками и загрубевшие на асфальтовых тротуарах; невероятные экземпляры, как, например, пара на ногах экстравагантной особы мужского пола, – нечто из голубого и красного бархата, расшитое фальшивыми бриллиантами. Хозяева и хозяйки обуви так же разнятся обличьями, как и сама обувь. Одно у них всех общее: у каждого в кармане пачка в тысячу долларов, принадлежащих Монсальве.

Все они тем или иным образом связаны с этой семьей. Тут секретарши из их офисов, работники из их имений, стрелки из их охраны, кухарки, садовники и целая армия троюродных братьев, двоюродных дедушек, свойственников, свекровей, кумовьев и кумушек: бедняки, которых всегда так много и которые всегда под рукой, готовые к любым услугам, лишь бы заработать несколько монет.

Их призвали для участия в грандиозном деле отмывания долларов. Их задача – получить выдаваемую каждому тысячу, встать в очередь, подойти к «левому окошку», обменять деньги на песо, взять себе пять процентов и вернуть остальное, чтобы люди Монсальве положили эти деньги в местные банки на текущие счета подставных лиц. Им объявили сбор в две минуты, и они тут же явились, не задавая вопросов, готовые исполнить свое задание наилучшим образом.

Вокруг очереди возникает базарный шум – три музыкальные мелодии звучат одновременно – и сгущаются, клубясь, ароматы подмышек и плавящихся на солнце тел. Пличные торговцы назойливо предлагают сырные булочки, слоеные пирожные, овсянку в горшочках, ломтики ананаса, разноцветные фруктовые сиропы со льдом. Предприимчивые зеленщицы выставляют столики с соковыжималками для приготовления соков из гуайавы, сапоте и анноны.[51]Сомнительного вида врач рекламирует яйца игуаны, будто бы способствующие успехам в сексе.

Люди Мани, пряча оружие, расхаживают вдоль очереди взад-вперед, бдительно следя, как бы кто не сбежал с долларами.

– Говорят, кому-то это удалось.

– Точно. Говорят, что одна сеньорита в очереди стала жаловаться на неотложную потребность помочиться. Головорезы Мани велели ей обождать, ко она закатила скандал, согнулась пополам, схватилась обеими руками за почки и умоляла, говоря, что они вот-вот лопнут. В конце концов ей было сказано, чтобы она облегчилась за мусорными бачками в конце переулка. Но хитрющая девица не только хотела сделать пи-пи, но стала делать и а-а, и тот, кого поставили следить, чтобы она не сбежала, вынужден был смотреть в другую сторону, потому что противно – да и примета дурная – видеть, как другой какает. Этим она и воспользовалась, упрятала деньжищи за пазуху и рванула пулей, пукнув напоследок – будто надувную куклу булавкой проткнули. Когда стрелок снова обернулся, он обнаружил только кучу да вымазанный в дерьме доллар, воткнутый туда уголком и развернутый, как знамя. Много квадр он гнался за беглянкой, в ярости посылая пулю за пулей, чтобы наказать ее за наглость и грязное свинство, но, наконец, его пули устали от промахов и даровали ей помилование. Говорят, этот человек так и не перестал чувствовать себя тряпкой, а в ушах у него и до сих пор гремит хохот девицы. Говорят, эта самая сеньорита отправилась в лавчонки контрабандистов и потратила всю тысячу долларов на кружевные трусики и «Молоко любимой женщины»,[52]с целью заполучить ребенка от своего дружка механика.

* * *

– Это – сукин сын, – говорит Нандо Барраган о Хольмане Фернели.

Те, кто слышит его слова, не оставляют эту фразу без внимания, потому что никому не приходилось слышать от него ругательств по адресу противников в войне.

– Для всякого Баррагана не было в мире ничего священней его матери, а его мать была сестрой матери Монсальве. И наоборот. Оскорблять мать врага значило оскорблять собственную мать.

Вся Зажигалка знает, что сказал Нандо, и в квартале судят и рядят так: «Если он убивает сыновей родной тети, что же он сделает с сукиным сыном?»

С тех пор как Нандо Барраган узнал о существовании Фернели, он неспособен думать ни о ком и ни о чем другом. Решимость убить Фернели оттиснута на нем – так клеймят бычка каленым железом. С тех пор как он услышал это имя, он не возвращался к делам торговли, его скорбь о смерти Нарсисо перешла в зверскую жажду мести, и его меланхолическая любовь к белокурой Милене утратила силу. Стала слабеть даже его одержимость Мани Монсальве, определяющей фигурой всей его жизни, – жизни, посвященной им тому, чтобы ненавидеть Мани всеми силами своего разбитого сердца.

В дни траура по брату Нандо остается взаперти, в отравленной табаком атмосфере своего кабинета, не снимая темных очков среди полумрака. Его обычно видят в компании Арканхеля, его штатного соратника в его новом, однообразном сосредоточении: в планировании расплаты. Нандо никогда не замечал, чтобы лучезарный и миролюбивый Арканхель обнаруживал какое-либо пристрастие к войне. Но с тех пор, как их сблизила охота на Фернели, он открыл в юноше сверхъестественную и апокалиптическую, библейскую склонность к разрушению, и теперь спрашивает себя, не было ли ошибкой решение держать его подальше от оружия.