Убить двух птиц и отрубиться - Кинки Фридман

Затем случилось сразу несколько вещей. Я почувствовал дрожь во всем теле и понял, что через секунду мои заложники вырвутся на волю, и одновременно у меня в голове назойливо задребезжал звонок. Я никак не мог понять, откуда идет этот звук и почему он не кончается. Я понимал только одно — что я сам кончаю. Видимо, решил я, половой акт был такой, что под конец пошли слуховые галлюцинации. А потом я стал различать голос, который шел из домофона:

— Уолтер, ты дома? Открой! Это я, Клайд!

Я, все еще в полусне, доплелся до двери, нажал на кнопку, а потом открыл замок. Она вошла и посмотрела на меня с большим удивлением.

— Почему ты так тяжело дышишь, Уолтер? Ты здоров? — спросила она.

— Здоров. Я просто… ну, просто я как раз о тебе думал.

— Только думал, больше ничего?

— Да нет, все в порядке, — отвечал я, начиная приходить в себя. — Просто давно тебя не видел, сильно соскучился.

— Пойдем-ка погуляем! — сказала она.

— Погуляем? Да ты что, сейчас два часа ночи!

— А что, у тебя есть еще какие-то дела?

Мы вышли. Шли некоторое время молча, обозревая ночные виды. На улицах оказалось больше народу, чем я ожидал: одинокие прохожие, шпана, потерявшиеся дети — постоянные жители ночи. Клайд вдруг взяла мою руку и слегка ее пожала — и все сразу стало на свои места. Но потом я снова почувствовал себя, как во сне. Я поймал себя на мысли, что не могу понять: действительно ли я иду с ней вместе по ночным улицам, или все это происходит в моем романе? Мы шли дальше, и в моей голове всплывали новые вопросы. Может ли плохой человек написать сильную книгу? Может ли холодный, обессиленный, эгоистичный человек, не способный ни на какое теплое чувство, изловчиться так расставить слова, чтобы задурить голову всему свету и заставить его поверить, что он написал честный, полезный, даже выдающийся роман? И я осознавал, что ответ на оба вопроса один: да, может. И тогда возникал третий вопрос, ясного ответа на который у меня пока не было: а не превращаюсь ли я сам — быстро, безнадежно и неумолимо — в этого самого человека?

Мы подошли к знакомому углу, где некогда был бар под названием «Единорог». Теперь от него не осталось даже вывески. На ее месте красовался плакат:

Нет, я все-таки не совсем еще превратился в ледышку: я вдруг почувствовал, как вздрогнуло сердце Клайд. Ну что ж, если бы мы даже знали, что именно тут откроется, то что же мы могли поделать? — подумал я. Нравится нам это или нет, тут остается только смириться. Такие плакаты — знамение времени, ничего не попишешь.

Но, как нам вскоре предстояло убедиться, этот плакат указывал на нечто большее, чем корпоративная алчность. Это был знак приближения событий, покрывших славой наш триумвират, это была отметка высоты духа, на которую способна подняться наша безумная и хрупкая троица. Зеленый, как ядовитый туман над болотом, этот наглый рекламный плакат говорил о нашей скорой погибели.

Мне кажется, здесь никогда ничего не изменится — ни в Нью-Йорке, ни вообще в этом бесконечном, тошнотворном невымышленном мире. Серьезные изменения для вида хомо сапиенс мне представляются невозможными. Как насекомые, мы строим свои дома-муравейники, а время, террористы и термиты работают, чтобы их уничтожить. Как муравьи-листорезы, мы сооружаем наши шоссе, которые соединяют места настолько похожие друг на друга, что нет смысла вообще куда-то ехать. Как бобры, мы строим мосты, чтобы было с чего кинуться вниз головой, если дела пойдут не очень хорошо. Наверное, это последнее мне и следовало сделать после того, как мы с Клайд увидели плакат «Старбакса». Но я с моста кидаться не стал. Я хотел жить, я хотел пить, я хотел закончить свой «Великий армянский роман». И надо сказать, что в конце концов я его закончил. Но и это не привело к серьезным переменам в моей жизни — совсем нет. Это принесло только несколько бессмысленных, призрачных изменений, которые все, и я в том числе, почему-то считали важными. Не были они важными и никогда не бывают.

Я не думаю, кстати сказать, что сочинение романа было как-то связано с несчастьями, которые обрушились на Фокса и Клайд. Роман — это всего лишь роман. Тот, кто его пишет, не обижает детей, не портит зеленые насаждения, не уничтожает насекомых. Он только помещает тех, кого любит, под обложку книги. А потом оставляет их там, даже не пожелав спокойной ночи, и уходит, чтобы приняться за свой следующий проект. Но им не должно быть слишком одиноко там, под обложкой — ведь туда время от времени заглядывают люди.

Если можно, я скажу еще немного о себе. В том, что случилось в «Старбаксе» я виноват не больше, чем кто-либо другой. Просто наша очередная шуточка обернулась взрывом, а затем и вовсе превратилась в неостановимую, непрерывную и уж никак не священную войну.

Плакат «Старбакса» не говорил точно о дне, на который назначен грандиозный праздник открытия этой кофейни, и Клайд решила, что у меня потому есть «хорошая возможность побегать». Я молча кивнул в ответ — как всегда, когда она о чем-то просила. Она сказала, что поскольку я живу совсем рядом, то смогу быстренько все разнюхать. «А потом, — торжественно объявила она, — мы выкатим стратегическое оружие». Под стратегическим оружием, надо полагать, подразумевались Фокс и она сама. Такое сравнение их способностей с моими меня несколько задело, но я не подал вида. У меня в жизни было много случаев, когда я старался не выдать своих настоящих чувств, и надо сказать, что потом я ни разу об этом не пожалел. Мне вообще не о чем жалеть в своей жизни — кроме, конечно, потери Клайд.

В общем, путь, который привел нас в ту ночь к плакату «Старбакса», красовавшемуся на месте «Единорога», был, несомненно, путем в Дамаск — путем, который приближал будущее.

Я выполнил поручение Клайд на следующий же день. Это оказалось совсем не сложно: я поговорил с рабочими, которые возились в помещении, и все выяснил. После этого я позвонил Клайд.

— Грандиозный праздник открытия состоится в этот понедельник, — отрапортовал я.

— Отлично! Значит, у нас остаются все выходные для подготовки.

— Для подготовки к чему?

— К празднику открытия, конечно. А ты что думал — мы так все и оставим?

— Ну… Нет, конечно, но…

— Это война, Уолтер! Скоро ты впервые увидишь Фокса во всеоружии, с мечом и со щитом!

— Я уже видел его со стетоскопом.

— Ничего ты еще не видел. Это будет стратегически подготовленное, четко проведенное генеральное сражение. Ты увидишь в деле гениального полководца, равного генералу Ли!

Я хотел было сказать: «Только не проиграйте войну, как Ли», — но вовремя прикусил язык. Одним из самых сильных качеств Клайд и Фокса было их полное равнодушие к тому, выигрывали они или проигрывали. «Победа не важна, — сказал мне однажды Фокс, — важно только то, каких врагов ты себе выбираешь». Дональд Трамп был достойный противник. Неплох был и сумасшедший дом Бельвю. Действительно, смелые люди выбирают себе самых сильных врагов. Фокс уважал Розу Паркс — ту негритянку, которая первой отказалась уступить место белому в автобусе, — потому что она в одиночку бросила вызов всему институту сегрегации. Он восхищался Натаном Щаранским, который один пошел против всей советской системы. Но выше всех он ставил Дон-Кихота, потому что тот выступил против всего мирового зла. «Выбор врагов, — утверждал Фокс, — говорит о человеке больше, чем выбор друзей». Так что я не стал напоминать Клайд о том, что генерал Ли и его южане все-таки проиграли Гражданскую войну. Да и вообще ничего я не успел бы ей сказать: она уже отдавала мне приказ выступить на марш.