Мода и гении - Ольга Хорошилова

Сопоставив почерк с письмами Чайковского того времени, убедилась в том, что конверт подписал композитор. Нужно было установить, какое именно послание Чайковский в нем отправил. Нет ничего проще, ведь существует «Полное собрание сочинений» со списком корреспонденции. Есть также превосходный электронный каталог, о котором я уже упоминала, составленный Александром Познанским и Бреттом Лэнгстоном.

Петр Ильич отправил письмо 18 июля 1890 года. 19 июля оно уже было в Петербурге у Лароша. Следовательно, нужно искать ближайшие даты. Проблема, однако, была в том, что Чайковский писал ему тогда два раза — 17 июня и 2 августа. Не мог же Петр Ильич отправить послание спустя месяц после того, как оно было написано. Или, быть может, есть другие, неизвестные пока письма, адресованные Ларошу?

С просьбой помочь я обратилась к Полине Ефимовне Вайдман, ведущему специалисту по творчеству композитора. Ее вердикт был краток: «Письмо написано 17 июня. Выслано через месяц по ошибке». Ответ Бретта Лэнгстона, другого известного музыковеда, был не столь однозначен. Композитор действительно мог по забывчивости отправить письмо, написанное 17 июня, лишь через месяц. Петр Ильич и сам часто жаловался на свою феноменальную, ничем не излечимую рассеянность. То он указывал не тот адрес, то неверное имя получателя, накорябав улицу и номер квартиры, забывал написать город, а иногда терял запечатанный конверт и потом сердился на адресатов, упорно ему не отвечавших. К тому же клинская почта работала скверно — письма задерживали, теряли.

Однако Бретт Лэнгстон предложил и другой вариант. Невнимательный композитор мог неправильно надписать конверт: свое обращение адресовал Екатерине Ларош, а отправил его на имя Германа Августовича, ее супруга. Бретт, между прочим, сообщил, что письма Чайковского к Екатерине Ларош теперь достаточно часто всплывают на аукционах. Возможно, однажды найдется и послание, отправленное в этом небольшом аккуратном конверте, который по странному стечению обстоятельств оказался у букиниста Марко в Венеции.

Оскар Уайльд.

Ателье N. Sarony, Нью-Йорк. 1882 г.

Было пять часов дня. К счастью, всего только пять. Еще было время — собрать вещи, сесть на поезд в Дувр и оттуда на пароме уплыть во Францию. Убежать, спастись от позора, от ужаса английской тюрьмы. Роберт Росс, чуткий верный Робби, трепетал над сидящим в глубоком кресле Оскаром Уайльдом. Дергал за рукава сюртука, заглядывал в потухшие глаза, пытался пробудить, растрясти, образумить, заставить подняться, сесть в спасительный поезд. «Есть только час, Оскар. Он может спасти тебе жизнь. Слышишь, понимаешь?» Оскар не отвечал. Он цедил прохладный рейнвейн, пьянел и всё глубже уходил в теплую бархатную муть убаюкивающего кресла.

Пять часов пятого апреля девяносто пятого года. В этом сочетании случайных цифр Уайльд чувствовал гениальную рифму, первую в новой поэтической драме, которую тогда, в лондонском отеле «Кадоган», он уже начал писать.

Днем 5 апреля закончился тяжелый судебный процесс «Уайльд против Куинсберри». Пришлось признать грубияна маркиза невиновным в скверной истории. В феврале тот передал визитную карточку с оскорбительной надписью: «Оскару Уайльду, выставляющему себя сомдомиту (так написал маркиз. — О. Х.)». Писатель подал в суд, аристократ с удовольствием принял вызов. На слушаниях рычал судье, что хочет вырвать своего заблудшего сына Альфреда Дугласа из грязных лап развращенного Уайльда. Начали всплывать вульгарные факты личной жизни драматурга, и он спешно отозвал иск. Маркиза оправдали, дело закрыли и тут же начали другое — против самого писателя. Его обвиняли в непристойном поведении. Днем 5 апреля полицейский судья сэр Джон Бридж выдал ордер на арест.

Около пяти часов в отель «Кадоган» примчался репортер газеты Star: только что получено сообщение, подписан ордер, за Уайльдом посланы детективы, новость будет в газетах. Есть еще время. Спасайтесь!

«Оскар, еще есть время!» — Робби Росс кружил над Уайльдом. Но тот оставался в кресле, спокойный, странно безразличный. Он торжественно осушил хрустальный фужер, медленно поставил его на резной чудный столик, глубоко вздохнул и как-то по-особенному, умиротворенно и величественно произнес: «Уже слишком поздно, Робби. Я остаюсь. Я приму любой приговор».

В шесть часов десять минут в номер 118 отеля «Кадоган» вошли два аккуратных детектива: «Господин Уайльд, у нас ордер на ваш арест».

Так начался новый акт его драмы, который он вчерне придумал. А чистовик напишет сама жизнь. Первое действие — блистательные годы позерства и моды. Бархатный и длинноволосый, он исповедовал неуловимую Красоту, посвящал ей свои поэмы и лекции. Зрелые годы — имперская фаза. Он обрел Красоту в Бози, лорде Альфреде Дугласе, «золотом божественном мальчике», которого искренне и страстно любил. Гений ему не изменял, судьба к нему благоволила, слава, казалось, будет длиться вечно. Но мизансцена изменилась. Викторианское общество осудило его страсть, обрекло на муки.

Что ж, он останется в Англии, предстанет перед судом и будет арестован. Назначат год, быть может, два года каторжных работ — бесчестье, бедность, предательство близких. Хватило бы только сил. Нужно выстоять. Тогда в отеле он готовился к своей новой, трагической роли — мученика за любовь. Это будет кульминация спектакля, апофеоз творчества. Будут слезы, будут овации. И непременно будет признание.

Оскар Уайльд был гениальным драматургом. Но 5 апреля 1895 года он стал идолом, кумиром миллионов. Его стиль, но больше его личная любовная драма вдохновили бунтарский ХХ век.

Бунт. Джейн Уайльд, мать писателя, обожала бунтовать. Это был смысл ее жизни. Ирландка до изумрудных трилистников в прическе, она ненавидела краснорожих англичан и мечтала о независимости своей многострадальной родины. В 1848-м, когда в Европе гремела революция, миссис Уайльд настрочила пламенные памфлеты против поработителей-англичан и осмелилась их опубликовать. Потом долго доказывала в суде, что она и только она их автор. Судья слушать не стал. В подстрекательстве к бунту обвинили редактора, а вздорную памфлетистку отпустили с миром.

Ее вообще мало кто принимал всерьез. Знакомцы искренне полагали, что миссис Уайльд немного того, «немного слишком в искусстве», и посему лучше держаться от нее подальше. Коллеги по литературному цеху (Джейн писала стихи) и друзья-политики ее побаивались — слишком она непредсказуемая, взрывоопасная, непонятная. И даже современные биографы считают ее комичной и не слишком верят архивам, ведь миссис Уайльд обладала гениальной фантазией. Она убавляла себе возраст, выдумывала имена, самое экзотическое из которых — Сперанца (с итальянского — «надежда»). Она крепко верила в то, что ее предки жили в благословенной Италии эпохи Медичи, и утверждала, что ее девичья фамилия Элджи — это производное от Альджати. Второе ее имя вовсе не Френсис (господа, не верьте вульгарным документам), а дивно звучащее Франческа.