Урок возмездия - Виктория Ли

Пусть торжествует.

Когда на следующее утро я просыпаюсь – поздно, с сильной головной болью и вкусом старых носков во рту, – Эллис уже нет в Годвин-хаус.

На кухне я пью ее оставшийся кофе и глотаю столько парацетамола, сколько может выдержать мой пустой желудок. Потом я заставляю себя принять душ и одеться, а затем, сжав зубы, твердой рукой наношу макияж. Я не собираюсь быть такой. Я не из тех девушек, которых игнорируют.

– Где Эллис? – спрашиваю я у заведующей МакДональд, стоя в дверях ее кабинета.

– Вы сегодня чудесно выглядите, Фелисити.

– Благодарю вас. Вы видели Эллис?

МакДональд бросает на меня взгляд, свидетельствующий о ее удивлении тем, что я еще не знаю ответа на этот вопрос.

– Суббота, дорогая моя. Она на тренировке по фехтованию.

Ну конечно.

Я выясняю, где проходит тренировка, просматривая сайты фехтовальных команд в телефоне, затем отправляюсь через двор с зажатым в руке термосом с кофе и пледом, накинутым на плечи; то пальто, что я потеряла, было у меня единственным.

В этом году я еще не была в спортивном комплексе. Раньше я ходила туда с Алекс все время: теннис, беговая дорожка, стена для скалолазания. Теперь я вторгаюсь на чужую территорию.

Здание, в котором находится спортзал, раньше было больницей, лечебницей Святой Агаты – по крайней мере я прочитала об этом однажды в старинных записях, погребенных в архивах библиотеки Дэллоуэя. Интерьер до сих пор сохраняет следы истории. Тренировочный зал раньше был моргом; канавка в полу – чтобы убирать кровь и жидкости во время вскрытия. Бывшая хирургия теперь раздевалка, но смотровой балкон все еще нависает над головой, пустые сиденья собирают пыль, призраки наблюдают сверху, как мы раздеваемся.

Пациенты Святой Агаты должны были платить пошлину, когда их принимали. Деньги были нужны на покрытие расходов на погребение.

Фехтовальные залы находятся на четвертом этаже. Я вхожу внутрь и встаю у стены, наблюдая, как одинаковые женщины в масках колют и рубят друг друга. В этом есть определенная грация – что-то, напоминающее танец. Шпаги из тонкой стали рассекают воздух, длинные руки и ноги движутся в ритме, который может услышать только танцор.

Пусть все фехтовальщицы и одеты в одинаковую белую форму и носят одинаковые сетчатые маски, я узнаю Эллис почти сразу. Нет ни одной столь же высокой, с такими узкими плечами и бедрами; ни одна не двигается так решительно.

Все остальные танцуют, Эллис охотится.

Она замечает меня через несколько секунд, отступает на шаг, ее безликая маска поворачивается ко мне; ее соперница делает выпад – и лезвие щелкает Эллис по груди.

Я улыбаюсь.

Эллис снимает шлем и вышагивает через зал ко мне. Ее волосы выбились из узла, пряди прилипли к потному лбу, щеки раскраснелись.

– Ты меня отвлекла.

– Ты игнорировала меня прошлой ночью.

Она упирается кончиком шпаги в плитку пола, как конкистадор.

– Должно быть, теперь мы квиты?

Это та же игра, в которую мы играли до начала семестра. Но в этот раз я не проиграю.

– Почему ты не отозвалась, когда я стучала в дверь?

– Я писала, Фелисити. Я не хотела, чтобы меня беспокоили.

– И правда. Но я решила, что ты закончила с писательством этой ночью, раз все-таки пришла на вечеринку.

Она долго разглядывает меня, по ее носу стекает капля пота. Ее рот плотно сжат.

– Может быть, на меня снова нашло вдохновение.

Мои губы подрагивают. И наконец, Эллис первая отводит взгляд.

– Пошли, – говорит она, ухватив меня за локоть и подталкивая к двери. – Я все равно уже закончила тренировку.

Я жду за пределами раздевалки, пока она помоется в душе и заменит свои доспехи. По морозу мы возвращаемся в Годвин-хаус, мокрые волосы Эллис покрываются инеем, когда мы шагаем через двор, а после, в помещении, талая вода капает с них на пол. Я сразу иду к камину в комнате отдыха, мои руки трясутся, и спичка зажигается лишь с третьего или четвертого раза.

– Дерьмо, – шепчет Эллис, дуя в сложенные ковшиком ладони. Она еще дрожит, когда подходит, чтобы сесть на пол рядом со мной, мы прижимаемся друг к другу и ждем, когда разгорится огонь. Вода с ее волос капает мне на плечо; я чувствую, что промерзла до костей.

– Сейчас только двадцать девятое октября, – говорю я. – Будет еще холоднее.

– Я не хочу об этом думать.

Довольно долго мы сидим молча, тишина нарушается только треском разгорающихся поленьев. Кончики пальцев Эллис совсем белые, словно эта часть ее тела умерла.

Интересно, сколько времени понадобилось, чтобы тело Алекс приобрело такой цвет? Я представляю, как холодная зима оберегает ее плоть, ее труп изломан, но прекрасен, словно ледяная кукла.

– Ты собираешься домой на День благодарения? – неожиданно спрашивает Эллис.

Я отрицательно качаю головой.

– Моя мать в Париже до Нового года. Я думаю, что она забыла про этот праздник.

– Я тоже не поеду, – говорит Эллис. – Мне и так нужно будет вернуться домой на зимние каникулы. Этого вполне достаточно.

До смерти хочется спросить Эллис о ее семье. Она никогда не упоминает о них, и я не имею никакого представления, вместе ли живут ее родители, было ли у нее счастливое детство, поддержала ли семья ее мечту стать писателем. Может быть, обычный человек спросил бы. Но только люди с любящими семьями рады говорить о них; когда меня спрашивают о моей матери, я всегда вру.

– В любом случае в Саванне мне делать нечего, – говорит Эллис, и я оглядываюсь, не сумев скрыть удивление.

– Что ты имеешь в виду?