Урок возмездия - Виктория Ли

* * *

Тринадцать тысяч футов над уровнем моря, можно утонуть в бескрайнем воздушном океане.

Я читала, что утонуть – это хороший способ уйти. По общему мнению, боль исчезает и на ее месте, как тепличный цветок, распускается блаженный покой, словно корни красной орхидеи привязаны к камням в вашем кармане.

Падение было бы хуже.

Падение – это жуткая колючая проволока, рвущая твой позвоночник, стремительный полет и внезапная остановка, когда ты хватаешься за веревку, которой нет.

Моя щека прижата к снегу. Я больше не чувствую холод. Я – часть этой горы, ее холодное каменное сердце стучит рядом с моим. Буря колотит мне в спину, пытаясь сорвать меня, как лишайник, с этой скалы. Но я – не лишайник. Я – известняк и сланец с прожилками кварца. Я неподвижна.

И на этой высоте, прижатая к восточному склону, с разреженным воздухом, кристаллизующимся в моих легких, я единственное, что осталось в живых.

Школа Дэллоуэй, окаймленная с востока спокойным, как зеркало, озером, возвышается над предгорьями, как корона на темноволосой голове. Добраться до ее облицованных кирпичом зданий, отвернутых от ворот, с наглухо закрытыми ставнями окон, можно по единственной дороге из гравия. Моя мать на переднем сиденье молчит; мы не разговариваем с тех пор, как проехали Нью-Палц и она отметила, насколько ровная земля у самого подножья гор.

Это было час назад. Наверное, я должна была обрадоваться, что она вообще приехала. Но, честно говоря, я предпочитаю взаимное безразличие, установившееся между мной и наемным водителем, который встречал меня в аэропорту все прошлые годы. У водителя были свои проблемы, и они меня совершенно не касались.

Чего не скажешь о моей матери.

Мы останавливаемся перед Сибил-холлом и вручаем ключи камердинеру, который позаботится о багаже. Есть минус в том, чтобы приезжать в школу на четыре дня раньше: нам приходится приветствовать нашего декана в ее кабинете, а затем вместе тащиться по кампусу. Мать и декан беседуют в шести шагах передо мной, а я плетусь следом. Озеро между холмами сверкает, как серебряная монета. Я не отрываю взгляда от запястья декана – от бронзового ключа, который болтается на веревочке: ключа от Годвин-хаус.

Годвин-хаус отгорожен от остальных зданий рощицей канадской пихты и крутой тропой, ведущей наверх. Дом был выстроен триста лет тому назад на месте древнего оползня, поэтому, когда грунт просел, здание, стоящее на небольшом гребне, встало наперекосяк. Внутри полы заметно наклонены вдоль оси восток – запад, под дверями зияют щели, а кухонный стол шатается при каждом прикосновении. С того момента, как я приехала в Дэллоуэй пять лет тому назад, было по крайней мере две попытки подогнать плотнее окна и двери или основательно перестроить дом, но мы, живущие здесь, так громко протестовали, что школа оставила оба эти намерения. Да и как не сопротивляться? Годвин-хаус принадлежит нам, литературным неженкам Дэллоуэя, самонадеянным наследницам Эмили Дикинсон[1], – которая однажды, навещая подругу в Вудстоке, останавливалась здесь, – и он нравится нам таким, какой есть. Включая его скрюченный остов.

– Сейчас ты можешь поесть в столовой факультета, – сообщила декан Мариотт, как только я разместилась в своей комнате. Я и прежде жила здесь. То же самое пятно от воды на потолке, те же пожелтевшие занавески, которые шевелил ветерок из открытого окна.

Интересно, они держали ее пустой для меня или же моя мать запугала руководство школы, заставив их выгнать из комнаты другую девушку, когда вернусь я?

– Мисс МакДональд уже должна была вернуться, – продолжила декан. – В этом году она снова будет домоправительницей Годвина. Зайди сегодня днем в ее кабинет, пусть она знает, что ты приехала.

Декан также дала мне свой личный номер. Скорее всего, подстраховалась: вдруг у меня случится нервный срыв в кампусе? Вдруг под тенниской и сшитой на заказ юбкой скрывается та, кто после первой же проведенной в одиночестве ночи сорвет с себя одежду и, обнаженная, помчится сквозь леса, как обезумевшая менада[2]?

Лучше перестраховаться.

Я беру номер и засовываю в карман юбки. Я сжимаю его в кулаке, пока бумага не превращается в чернильный комок.

Как только декан уходит, мать внимательно осматривает комнату, ее холодный пристальный взгляд скользит по потрепанному ковру и комоду красного дерева с обшарпанными углами. Представляю, как она гадает, куда деваются те шестьдесят тысяч, которые она каждый год платит за мое обучение.

– Может быть, – говорит она после долгого молчания, – мне на ночь остаться в городе, помочь тебе устроиться…

Это звучит фальшиво, поэтому, когда я отрицательно качаю головой, она явно успокаивается. Уже сегодня она может улететь к себе в Аспен и вечером пить каберне в своей студии.

– Тогда ладно. Ладно. Хорошо. – Она уступает моему желанию, ее перламутровые розовые ногти впиваются в скрещенные руки. – У тебя есть номер декана.

– Да.

– Да. Надеюсь, что он тебе не понадобится.

Она обнимает меня, я прячу лицо в изгибе ее шеи, пропахшей духами «Аква ди Парма» и самолетом.

Я слежу, как она спускается по тропинке, пока не скрывается за соснами на повороте, – просто чтобы убедиться, что она действительно ушла. Потом я затаскиваю чемоданы на кровать и начинаю разбирать вещи.