Игра в классики - Хулио Кортасар

— Рокамадур уснул, — сказала Мага, стряхивая пепел. — Мне тоже надо немного поспать.

— Орасио, я думаю, сегодня не вернется.

— Откуда я знаю. Орасио, как кошка, которая гуляет сама по себе, может, сидит на полу под дверью, а может, едет на поезде в Марсель.

— Я могу остаться, — сказал Грегоровиус. — Вы поспите, а я присмотрю за Рокамадуром.

— Не в этом дело, я спать не хочу. Вы говорите, а у меня перед глазами все время что-то мелькает. Вы сказали «Париж — это огромная метафора», а я увидела что-то вроде знаков Сугая,[294] все красно-черное.

— Я думал об Орасио, — сказал Грегоровиус. — Любопытно, как он изменился за те несколько месяцев, что я его знаю. Вы, я думаю, этого не замечаете, вы слишком близко к нему и к тому же ответственны за эти перемены.

— Что значит «огромная метафора»?

— Он здесь затем, зачем другие пытаются уйти, кто в вуду,[295] кто в марихуану, кто в музыку Пьера Булеза, а кто в причудливые мобили Тэнгли.[296] Он думает, что в каком-нибудь уголке Парижа какой-нибудь день, или чья-нибудь смерть, или какая-нибудь встреча подарят ему ключ; он ищет его, как безумный. Заметьте, я говорю «как безумный». То есть в действительности он не осознает того, что ищет ключ, он даже не знает, существует ли этот ключ вообще. Он только предполагает, что это может быть и в каких обличьях; поэтому я и говорю, что это метафора.

— Почему вы говорите, что Орасио изменился?

— Вы не могли не задать этот вопрос, Люсия. Когда я познакомился с Орасио, он показался мне интеллектуалом-любителем, я бы сказал, псевдоинтеллектуалом. Вы там все немного такие, правда? В Мату-Гросу, где-то там.

— Мату-Гросу в Бразилии.

— Ну, в общем, где-то там, в Парана. Очень умные и любознательные, донельзя информированные. Гораздо больше, чем мы. В итальянской литературе, например, или в английской. И конечно, золотой век испанской литературы, а также французская литература не сходит у вас с языка. Орасио тоже был такой, это бросалось в глаза. Меня просто удивляет, как он изменился за такой короткий срок. Теперь в нем преобладает животное начало, достаточно на него взглянуть. Нет, конечно, он еще не совсем животное, но делает все возможное, чтобы им стать.

— Не говорите глупостей, — недовольно сказала Мага.

— Поймите меня правильно, я имею в виду, что он ищет темный свет, ключ, и до него начинает доходить, что такие вещи не найдешь в библиотеках. На самом деле этому его научили вы, и если он уходит, то только потому, что никогда не сможет вам этого простить.

— Орасио уходит не поэтому.

— Там ведь тоже есть чье-то обличье. Он сам не знает, почему уходит, и вы, хотя он уходит от вас, тоже не можете этого знать, если только не решитесь мне поверить.

— Нет, я не поверю, — сказала Мага, соскользнув с кресла и улегшись на полу. — Кроме того, я ничего не понимаю. И не вспоминайте Полу. Я не хочу говорить о Поле.

— Тогда продолжайте смотреть на рисунки в темноте, — мягко сказал Грегоровиус. — Конечно, мы можем поговорить о чем-нибудь другом. А вы знаете, что индейцы чиркин[297] все время требовали у миссионеров ножницы, и теперь они владеют таким огромным собранием ножниц, которое превосходит все, что есть у других народов на душу населения. Я прочитал об этом в статье Альфреда Метро.[298] В мире столько всего необычайного.

— Так почему же все-таки Париж — это огромная метафора?

— Когда я был ребенком, — сказал Грегоровиус, — мои няньки занимались любовью с уланами, которые участвовали в военных действиях в районе Бозока. Чтобы я не мешал этим занятиям, меня отправляли играть в огромную гостиную, где было полно ковров, на стенах и на полу, от которых пришел бы в восторг даже Мальте Лауридс Бригге.[299] Один из ковров представлял собой план города Офира,[300] каким он предстал Западу в сказках. Ползая на коленках, я толкал перед собой носом и руками маленький желтый мячик, следуя по руслу реки Шан-Тен, перебирался через стены, охраняемые чернокожими воинами, вооруженными копьями, и после многочисленных опасностей, а также стукнувшись головой о ножку стола из красного дерева, который стоял в центре ковра, я достигал владений царицы Савской[301] и засыпал, словно гусеница, на изображении древней пиршественной залы. Да, Париж — это метафора. Вот и вы сейчас, как мне кажется, также лежите на этом ковре. Что изображает его рисунок? Ах да, поруганное детство, так близко, совсем рядом! Я двадцать раз был в этой комнате, но совершенно не помню, что изображено на этом ковре…

— Его так завозили, что рисунка почти не видно, — сказала Мага. — Кажется, на нем были два павлина, целующиеся клювами. Выглядело это непристойно.

Они замолчали, прислушиваясь, кто-то поднимался по лестнице.

(-109)

— Ах, Пола, Пола — сказала Мага. — Я знаю о ней больше, чем сам Орасио.

— Так никогда ее и не увидев, Люсия?

— Я видела ее много раз, — нетерпеливо сказала Мага. — Орасио приносил ее на волосах, на пальто, дрожал от нее, смывал ее с себя.

— Этьен и Вонг говорили мне об этой женщине, — сказал Грегоровиус. — Они как-то видели их обоих в каком-то уличном кафе в Сен-Клу.[302] Только звездам известно, каким образом все они оказались в Сен-Клу, но так случилось. Орасио смотрел на нее не шевелясь, будто у него шея не двигалась.

Вонг потом вывел из этого свою сложную теорию о сексуальном пресыщении; он считает, что можно было бы бесконечно продвигаться в познании, если бы в определенный момент был достигнут такой коэффициент любви (это его слова, вы уж простите мне эти китайские иероглифы), когда дух резко переходит в какую-то иную плоскость и утверждается в сверхреальности. Вы в это верите, Люсия?