Игра в классики - Хулио Кортасар

— Да, если только оно настоящее, кто его знает. Мне так сказали…

— Как парик светлый и парик темный, — сказала Мага.

— Как все, — сказал Грегоровиус. — И правда, перестал икать. Теперь он проспит до утра. Когда вы познакомились с Орасио?

(-134)

Уж лучше бы Грегоровиус молчал или рассказывал про Адгаль и оставил бы ее в покое, она бы сидела и курила в темноте, далекая от всего, что было в этой комнате, от пластинок и книг, которые надо собрать для Орасио, чтобы он мог забрать их, когда найдет себе комнату. Но не тут-то было, если он и замолчит — только потому, что ждет от нее каких-то слов, и все равно полезет с вопросами, к ней всегда все лезли с вопросами, как будто им мешало, что ей хотелось напевать «Mon p’tit voyou»,[284] или рисовать обгоревшими спичками, или гладить самых паршивых котов на улице Соммерар, или давать соску Рокамадуру.

— «Ну что ж, мой маленький бродяга, — напевала Мага. — Такая жизнь, плевать на все…»

— Я когда-то тоже обожал аквариумы, — вспоминал Грегоровиус. — Но это увлечение прошло, когда я стал заниматься вещами, свойственными моему полу и возрасту. Это было в Дубровнике, в публичном доме, куда меня привел один датский матрос, в то время он был любовником моей одесской матери. В ногах кровати стоял прекрасный аквариум, и сама кровать, покрытая небесно-голубым покрывалом из блестящей ткани, тоже была похожа на аквариум, рыжая толстуха бережно отогнула покрывало, а потом схватила меня, точно кролика, за уши. Вы не представляете себе, Люсия, как мне было страшно, какой ужас я испытал. Мы лежали на спине, один подле другого, и она машинально ласкала меня, меня знобило, а она говорила и говорила обо всякой ерунде, о драке, которая только что случилась в баре, о мартовской непогоде… Рыбы сновали туда-сюда, и была среди них одна, черная, огромная рыбина, гораздо больше всех остальных. Она сновала и сновала туда-сюда, как чужая рука по моим ногам, вверх, вниз… Значит, вот это и есть любовь, черная рыбина, которая настойчиво снует туда-сюда. Образ не хуже всякого другого и довольно точный. Повторенное бесконечное количество раз желание сбежать, пройти сквозь стекло и стать чем-то иным.

— Кто их знает, — сказала Мага. — Мне кажется, рыбы не хотят уйти из аквариума, они почти никогда не тычутся носом в стекло.

Грегоровиус вспомнил, что где-то у Шестова[285] говорилось об аквариумах со вставной перегородкой, — когда ее вынимали, рыба, привыкшая жить в одной половине аквариума, никогда не стремилась заплывать на другую половину. Сколько-то проплыть, повернуться и поплыть назад, даже не зная, что препятствия уже нет и можно продолжать движение…

— В любви тоже может быть так, — сказал Грегоровиус. — Какая прелесть, любоваться рыбками в аквариуме и вдруг увидеть, как они парят в воздухе, точно голубки. Идиотские надежды, конечно. Все мы отступаем в страхе уткнуться носом во что-то малоприятное. Нос как край света, тема для диссертации. Вам известно, как кошку приучают не гадить в комнате? Прием своевременного тыканья носом. А как свинью приучают не выкапывать грибы? Палкой по носу, это ужасно. Я думаю, Паскаль здорово разбирался в проблемах носов,[286] отсюда его знаменитое египетское суждение.

— Паскаль? — сказала Мага. — Какое египетское суждение?

Грегоровиус вздохнул. Все только и делали что вздыхали, когда она задавала вопрос. Орасио и особенно Этьен, который не просто вздыхал, но пыхтел, сопел и всем своим видом показывал, какая она дура. «Я не просто серая невежда, я фиолетовая», — думала Мага, чувствуя себя задетой. Каждый раз, когда ей случалось шокировать кого-нибудь своими вопросами, она чувствовала, как ее обволакивает какая-то фиолетовая масса. Стоило ей сделать глубокий вдох, и масса рассеивалась, уплывала, как рыбы, распадалась на множество фиолетовых ромбов, превращаясь в воздушных змеев на пустыре в Поситос,[287] в лето на пляже, в фиолетовое пятно в глазах, когда смотришь на солнце, солнце по имени Ра, которое тоже было египтянином, как Паскаль. Вздохи Грегоровиуса почти ничего не значили для нее, после Орасио мало кто мог задеть ее своими вздохами по поводу вопросов, но все равно хоть на мгновение, да появлялось фиолетовое пятно, и хотелось расплакаться, всего на секунду, в самый раз, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, который непоправимо портит ковры, если предположить, что они у нее были.

(-141)

— В сущности, — сказал Грегоровиус, — Париж — это огромная метафора.

Он постучал трубкой по столу, немного примял табак. Мага зажгла другую сигарету, продолжая напевать. Она так устала, что даже не разозлилась на непонятную фразу. Поскольку она, вопреки своему обычаю, не торопилась с вопросом, Грегоровиус решил пояснить свою мысль. Мага слушала словно издалека, защищенная темнотой и сигаретой. Она слушала бессвязные, как ей казалось, фразы, несколько раз был упомянут Орасио, что-то о душевном разладе, о бесцельных прогулках по Парижу почти всех членов Клуба, о причинах, которые помогали верить, что все это может помочь обрести хоть какой-то смысл. На мгновение какая-нибудь фраза Грегоровиуса принимала чьи-то очертания, зеленого или белого цвета, иногда это был Атлан,[288] другой раз Эстеве,[289] или какой-то звук начинал крутиться и, слипаясь, вырастал в Манесье,[290] в Вильфредо Лама, в Пьобера, в Этьена, в Макса Эрнста.[291] Это было забавно, Грегоровиус говорил: «…и все они ищут дорогу, ведущую к Вавилону, если можно так выразиться, и значит…» — и Мага видела, как из слов рождается блистательный Дейроль, Бисьер,[292] но Грегоровиус уже говорил о бесполезности эмпирической онтологии, и тут вдруг появлялся Фридлендер, утонченный Вийон,[293] который отпечатывал сумрак на сетчатке глаз, а потом заставлял его вибрировать, эмпирическая онтология, слова, голубоватые как дым, розовые, эмпирическая, бледно-желтая впадина, где дрожат беленькие искорки.