Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

Наиб глядел с насмешливой, издевательской улыбкой, а я – с презрением и злобой.

– Маладой человек, а маладой человек, подите-ка сюда поближе.

– Зачем? Я вас слышу и отсюда хорошо, – ответил я сухо.

Толстяк с удивлением вскинулся на меня, не успев стереть с лица язвительной улыбки.

– Ште? Что вы тут делаете, маладой человек? Охотитесь?

– Да, охочусь.

– А вы не знаете, что это не дозволяется теперь? Э?

– Отберите у него, золотце, ружье и птичек. Отберите, золотце.

Женщина это сказала тихо, выгибаясь на жирном боку наиба, но для меня ее слова прозвучали ясно и громко, как выстрел в раскаленном застывшем воздухе, направленный в мою сторону.

Я молча, стараясь не показать волнения, достал из сумки свое удостоверение, выданное мне канцелярией наместника Кавказа, дававшее мне право охотиться во всякое время года на любую дичь. С наслаждением подал я бумажку стражнику – и тут же узнал ненавистную слащавую маску Семена. Наиб долго рассматривал удостоверение. Потом, с достоинством откинувшись на задок коляски, сквозь зубы протянул:

– Э-э… Так вы для научных целей? Ну что же с вами поделаешь.

– Да, для научных целей, – повторил я насмешливо и посмотрел на женщину. Она глядела по-прежнему самодовольно, с милой наивной наглостью.

– А птичек вы нам не подарите? – обратилась она ко мне беззаботно.

– Не могу.

– Ну, трогайте! – приказал начальник.

Лошадь рванулась вперед, едва не сбив меня с ног. Коляска укатила.

Я пролежал у ручья до самого вечера, стараясь унять в себе негодующие мысли и чувства.

– И что тебе эта женщина? – издевался я над собой. – Почему ты, несчастный рыцарь, вдруг вообразил, что она должна стать твоей Дульцинеей? Ты готов утолить свою жажду из первой лужи, обманно сверкнувшей на солнце.

Снег исчез с полей, деревья и травы стали зеленее и наряднее. Солнце уже совсем по-весеннему, горячо и жадно, охватило землю. По пригоркам ярко выступала молодая трава. Горы ясно высились в прозрачном голубом воздухе. И среди этих каменных громад мир стал еще больше и значительнее. Солнце снова согрело мою остывшую и разжиженную малярией кровь, и она горячо забилась во мне. Но я не хотел теперь думать о женщинах, я презирал их, ненавидел вместе с этой наложницей наиба.

На обратном пути Казбек несколько раз уводил меня с дороги. Но вечером куропатки резвились по полянкам и снимались вне выстрела. Мы спугнули несколько пар кекликов, отделившихся от стай в предчувствии весны. Их возбужденный крик доносился до нас со всех сторон. Широкое поле, алые пятна заката на ручьях и кустарниках, куропаточий гомон – сказочное, таинственное птичье царство.

Казбек горячился. На теле его сочилась во многих местах кровь, но он не хотел уняться. Наконец ему удалось прижать куропатку вплотную: стойка была короткой и мертвой. Одиночка кеклик вылетел рядом и закричал как-то по-особому резко и обеспокоенно, но я это услышал позднее. Я с наслаждением вскинул ружье, куропатка летела выше планки стволов, и я, похолодев, с испугом увидал, как левое крыло ее дало такой знакомый мне перебой. Да ведь это же мой кеклик! Я в страхе откинул ружье в сторону, но, не сдержав пальца, выстрелил. Куропатка в этот же момент резко опустилась на землю. Казбек, не сомневаясь, что она пристрелена, бросился вперед, не слыша моего дикого рева, и схватил птицу. Я вырвал у него из пасти обмершего от ужаса кеклика, два хвостовых пера тихо закружились в воздухе… Кеклик судорожно бился в моих руках, на глазах у него мелькала серая пленка. Но он был жив. Я снова посадил его за пазуху. Он затих. Что делать? Летал он еще неважно, любой хищник мог его поймать. Я решил опять унести его домой.

На перевале, как и в день именин, я увидел вдали степные пожары. Сегодня их было еще больше. Малые, как золотистые ожерелья, большие, как северное сияние, высокие, как морские маяки, они громоздились друг на друга и, сливаясь, тянулись к небу красной зловещей мольбой. Казалось, что не только степь, а и дальше – вся Россия охвачена пламенем. Но теперь я знал, что это пастухи овечьих отар выжигают прошлогоднюю траву, чтобы скорее пробились сквозь землю молодые поросли…

Из-под горы ко мне бешено несся всадник. Я узнал еще издали высокую тонкую фигурку мирового судьи. Полы черкески широко развевались на ветру, лезгин осадил около меня взмыленную гнедую лошадь и, наклонившись, закричал:

– Пронунциаменто! Я говорил: пронунциаменто. Кош! Кош!

И запылил по дороге в Нуху.

В поселке я узнал, что в России вчера произошла революция, известная теперь под именем Февральской.

На другой день на заре я был выбран заместителем председателя Революционного комитета Закатальского округа. Председатель, старый бородатый мулла Магомет-оглы, обнял и поцеловал меня, как сына; это тогда мне и на секунду не показалось странным. Я горячо ответил на его поцелуй. Тысяча разных голосов пели во мне, заглушая прошлое:

– Теперь скорее в Россию!

В этот же день я был командирован в Закаталы, в сопровождении пятерых понятых, для установления новой власти… Вечером, сумерками, я вошел в квартиру наиба, чтобы арестовать его. В передней нас хотел задержать стражник Семен, но мы легко обезоружили его, и он жалобно заюлил, пытаясь поцеловать мне руку.

Наиб сидел за столом, пил чай вместе с зеленоглазой женщиной.

– А, маладой человек, – проговорил он, растерянно улыбаясь.

Я, тщеславясь своим положением, отчетливо и гордо сказал:

– Именем Временного правительства, распоряжением Революционного комитета Закатальского округа вы, как представитель царского правительства, арестованы. Прошу следовать за нами.

Когда начальник вышел вперед, сопровождаемый понятыми, женщина вдруг бросилась ко мне, схватила меня за руку:

– Я вас знаю. Спасите меня. Я здесь одна. Меня убьют. Отправьте меня в Россию. Возьмите меня с собой, золотце! Я сделаю для вас все. Вы такой хороший, милый…

Она впилась в меня своими зелеными глазами с собачьей преданностью и женской готовностью. Она была хороша и теперь, жалкая, милая русская женщина с тонкими руками и покатыми плечами.

– Я отправлю вас в Тифлис, – сказал я и, не оглянувшись на нее, вышел. Мне было искренне жаль ее.

Через неделю я скакал в коляске начальника округа в Нуху знакомой дорогой. За пазухой я вез кеклика. Я выпустил его на волю там, где меня остановил наиб. Я спешил на родину, где началась революция.

Никогда так рано мне не доводилось выезжать на охоту. Сегодня – четырнадцатое июня, а я в полном боевом снаряжении выхожу в тайгу. Наш обоз движется от Тайшета к устью реки Тагул, несущей свои воды через Бирюсу, Тасееву и Ангару в суровый Енисей. Тагул бежит с вершины Белогорья, расположенного на «сивере» Саянского хребта. Я впервые участник научной экспедиции, и мне немного совестно думать, что, не помани меня таежная охота, я едва ли выбрался бы в такое трудное путешествие.