Свет дня - Грэм Свифт

Или просто молчал бы и знал свое место. Призрак, тень, идеальный детектив. Наблюдал бы, а мы и понятия бы не имели.

Надзорки стоят вокруг, свистки наготове, как будто присматривают за детьми на детской площадке. Но это не игра. Эти свидания — эти улыбки — как щели в стене, сквозь которые просвечивает мир. Тюрьма — она ведь тоже уничтожает ауру. Мои глотки воздуха, запах холодного ослепительного ноябрьского дня от моей одежды, от моих волос. Хочешь многого — довольствуйся малым.

— Я не сразу ушел. У меня было много времени. Посидел там на скамейке на солнце. Сидел и думал…

Я никогда не рассказывал Саре про своих родителей, про отца и миссис Фримен. Ведь это ничем таким не кончилось, никто не получил ножом в сердце. Только моя мать — именем.

И сейчас я не делюсь с ней своими мыслями о супружеских парах. О том, что когда один из двоих умирает, все слова об упокоении по меньшей мере сомнительны…

— Я сидел там и… делал то же, что и ты, сердце мое. То же, что и ты сегодня с самого утра.

Она не спрашивает, понимает. Я прокручивал его во всех мелочах, этот день два года назад. Дотошно его разбирал, как на допросе. Каждый шаг, каждое движение. Просматривал его заново, как фильм.

Полчетвертого. Солнце начинает садиться, полоса пылающего кирпича на наружной стене будет делаться все уже. В это время два года назад я еще даже не подъехал к фулемскому дому.

В мои дни рождения мама обычно дразнила меня: «Рано, рано, ты еще не родился», потому что я появился на свет в одиннадцать вечера. Как будто у меня вообще не будет праздника — ведь спать придется лечь раньше одиннадцати. Потом она смягчалась и улыбалась.

Но Сара, я знаю, будет переживать все с буквальной точностью. Каждый час, каждую минуту, каждую подробность.

И я тоже, хотя не был тогда с ней, хотя явился только когда все было кончено. И сегодня не смогу быть с ней в восемь сорок вечера и держать ее за руку. Удержать ее руку.

Еще все впереди, еще ничего не случилось. Но я не рассказываю ей, что сегодня утром, при дневном свете, подъезжал к Бичем-клоуз. Задолго до всего. Но не смог.

Как будто я был Бобом, который возвращался средь бела дня.

Каждую мелочь, каждую деталь. Заново. Она была у себя на кухне. Я был в зале отправления. Его ладонь у Кристины на шее. Каждый поворот. Пытаясь найти точку, где цепь событий могла отклониться, где все могло изменить направление. Чтобы на этот раз наконец, с третьей попытки, ей удалось не сделать того, что она сделала.

Но я не смогу быть с ней в эту секунду. И держать ее за руку.

Только один билет, только один посадочный талон.

Значит, решено. Расстаются.

Паспорт тоже только один — ее необычного вида паспорт с ворохом сопровождающих документов. Мини-вечность, пока все это просматривали. На что он надеялся — что ее не пустят в самолет?

Мне, наверно, полагалось бы оползать и рассыпаться, как он: товарищи по несчастью. Но, вопреки всему, я чувствовал жар, летящий жар успеха. Как будто это моя заслуга, результат моих хитроумных действий. Все, порядок.

Рассчитывал ли я по-настоящему на другой телефонный разговор? Они улетели оба. Остались только мы с вами, Сара.

Задание исполнено. Будь доволен, что ты герой дня, что тебя от души поблагодарят. Любить — значит служить, на что иначе любовь?

Жар мужественной добродетели. Святой Георгий.

Чуть погодя позвоню по сотовому. Она летит, они расстаются. Порядок. Потом растворюсь в ночи. Завтра новая работа.

Но пока что прилив радости — словно я чувствовал, по крайней мере сейчас, только то, что вот-вот почувствует Сара.

Она повернулась у стола регистрации, держа посадочный талон, как приз. И теперь это было видно: радостное сияние, которого она сама, может быть, не ожидала в себе именно тогда и такого сильного. И жестокость по отношению к нему: никогда еще она не была такой красивой.

Сара сказала — уступка. Но это была беда для него, мука. Хуже всего, что он мог вообразить. Было яснее ясного: она улетала, чтобы найти себя. Никаких сомнений. А он терял себя. Уже был похож на одну из этих потерянных душ — на транзитного пассажира, каких встречаешь в аэропортах. Нет своего угла.

Уже я думал: совсем скоро буду ей звонить и придется врать.

После регистрации они прошли ближе от меня (фальшивого пассажира, путешествующего налегке), чем когда-либо. Так близко, что я мог протянуть руку и дотронуться до ее плеча или волос.

Свечение, аура.

Без двадцати семь. До вылета пятьдесят минут. Еще примерно полчаса — и она отправится на посадку. Как быть, если у тебя полчаса? Что они могут изменить? Двинулись к кофейной стойке, у которой было, как всегда в таких местах, шумно и нечисто: на столиках пустые чашки и обертки, пол заставлен багажом.

Кофе пить не стали, за чашками никто из них не пошел. В какой-то момент показалось, что сейчас произойдет ссора. Он схватил ее за локоть и потянул к себе, хотя она собиралась сесть. Они неуклюже обнялись, но она отстранилась, как будто они договорились этого не делать. Не сейчас, только в самом конце. Он же обещал. Они сели. Посмотрели друг на друга. Скорее противники, взявшие паузу, чем любовники.

Я сидел за столиком шагах в десяти и вертел оставленную кем-то пластмассовую ложечку. Он все отдал бы сейчас за один-единственный знак от нее о том, что ее боль тоже велика, что ей тоже трудно. Хотя бы это, хотя бы такой… подарок.

Кто знает, что она чувствовала? Было видно: она считала, что ей нельзя распускаться. Хоть одной из двоих быть сильной. Сесть в самолет без сцен.

Может быть, то, что он дал волю рукам, заставило ее решиться. Сократить агонию, сделать дело поскорей — как хотите. Сантименты можно отложить до самолета. А сейчас быть жестокой, или милосердной, или просто покончить с этим так или иначе. Отправиться на посадку сейчас. Так надо. Взяла свою ручную кладь. Встала. Он, казалось, лишился всяких сил.

Они тронулись с места, напоминая оглушенных людей, бредущих через обломки. Аэропорты — как поля сражений. Но она знала дорогу. Не первый раз здесь. Он плелся за ней точно на расстрел.

Они остановились в том месте, дальше которого их втянуло бы в поток отправляющихся. Здесь в их движениях возникла какая-то осознанность, церемонность. Он стиснул ее в объятиях, она — его, словно каждый хотел пригвоздить другого к месту навечно. Равные, страстные, честные объятия.

Так или иначе, это кончилось, так или иначе, она повернулась и пошла. Вдруг во всем этом даже почудилось какое-то величие. Она пошла, точно вызванная по имени, персонально. Показала сотруднику, стоявшему у барьера, посадочный талон — тот улыбнулся, жестом пригласил пройти (что он мог знать?), бросил на нее мимолетный взгляд. Пародия на неотрывный взгляд Боба.