Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира - Розалин Майлз

веретено в свободной (?) руке:

Я часто видел, как женщины, нагруженные, словно вьючная скотина, спускаются по крутым горным тропам, одна за другой, поют и прядут на ходу… с огромными плетеными коробами на плечах и младенцами там же или на руках идут они четыре дня кряду по этой страшной Иштазинской тропе, несут на продажу виноград, а обратно приносят зерно[229].

Эта цитата демонстрирует нам еще одно постоянное и повсеместное свойство женского труда, запечатленное в старой английской пословице: «Для мужчины работа кончается с заходом солнца, для женщины – никогда».

Работа мужчины протекает на открытом воздухе: начинается с рассветом и по необходимости заканчивается, когда становится темно. Но для женщины изобретение первого искусственного светильника в первой доисторической пещере продлило рабочий день до бесконечности, так что отдых, истинное отдохновение от трудов, стало – да во многом и остается по сей день – чисто мужской прерогативой. В особенности – до изобретения прядильного станка – никогда не прекращалось прядение: оно и сделалось синонимом бесконечного, однообразного, беспрерывного и неблагодарного труда, который обычно понимается под «женской работой». Разумеется, мужчина от предложения взяться за веретено отшатнулся бы в таком же ужасе, как наш современник, если предложить ему сменить пол; даже просвещенный Эразм твердо придерживался взгляда, что «прялка и веретено поистине необходимы всем женщинам, дабы избегать безделья»[230]. Но некоторые женщины не испытывали должной благодарности за такую заботу о часах своего досуга (пардон, «безделья»). И на заре индустриализации, когда появилась возможность сравнить бесконечные часы домашней работы с фиксированным рабочим временем на заводе или фабрике, послышались даже жалобы несчастных тружениц – как в этой горькой рабочей песне мотальщиц шелка из средневековой Франции:

Вечно мы мотаем шелк,Хоть никогда не будем хорошо одеты сами:Всегда мы будем бедны и наги,Всегда будем изнывать от голода и жажды.Нам дают мало хлеба,Немножко утром и еще меньше на ночь[231].

Девушки из большого города могли получить хоть какое-то образование, имели возможность хоть что-то сказать о себе: но миллионам женщин суждено было рождаться, работать и умирать в глубинке, в условиях, не слишком отличающихся от условий жизни их домашней скотины – и не находилось никого, кто бы выразил или записал их чувства. Такие описания жребия крестьянки, как приведенное ниже, несомненно, создавались с безопасного расстояния:

Здешние места прекрасны, но мы вынуждены сказать, что здесь поистине варварски обращаются с женским полом. Женщины здесь принуждены работать на земле и вообще выполнять все сельские работы. От этого жестоко страдает их внешний облик, так что по большей части они непривлекательны. Солнце, пот и тяжелый труд губят их фигуры и лица. К восемнадцати годам девушки уже сгорблены, у них выдубленные солнцем лица, отвисшие груди и руки в мозолях[232].

Жизнь безземельных крестьян в любом обществе была безжалостно жестока; она не щадила и мужчин, также опускавшихся на полуживотный уровень повседневного существования. Философ Лабрюйер, путешествуя по предреволюционной Франции, с ужасом видел «по всей стране… диких животных мужского и женского пола, черных, изможденных, сожженных солнцем… прикрепленных к земле, в которой они роются и прячутся». Эти создания «издают звуки, похожие на речь», с иронией продолжает он, однако по ночам «скрываются в норы, где живут на черном хлебе, воде и корешках»[233].

Эти наблюдения Лабрюйера помогают нам отправить на покой еще одно глубокое заблуждение ХХ века: что всегда существовала некая «мужская работа» и «женская работа» и такое же разделение труда по полу, которое привычно нам сейчас. В реальности, хотя всегда существовали занятия, к которым мужчины не прикасались – как то же прядение, едва ли можно было сказать то же самое об их женах и дочерях. Как подчеркивает современный экономический аналитик:

До сельскохозяйственной и индустриальной революций едва ли существовали такие виды работ, которых не выполняли и женщины. Никакой труд не считался для них слишком тяжелым, никакая работа – слишком изнурительной. На полях и в шахтах, на фабриках и в лавках, на рынках и больших дорогах, в мастерских и в собственных домах женщины работали – помогали своим мужчинам, заменяли их в случае отсутствия или смерти, или же трудились с ними наравне, внося свою долю в семейный доход[234].

Что это означало на практике? Прежде всего – естественный, впитанный «с молоком матери» навык кооперации мужчин, женщин и детей, работающих вместе, в более «цивилизованных» обществах испорченный или безвозвратно утраченный. Один старинный путешественник оставил такой отчет о собирателях водорослей на мысе Финистерре – рассказ об общине, трудящейся самозабвенно, как один человек, ради выживания каждого из ее членов:

В бурю, в непроглядной тьме, когда море бушует и ревет… все обитатели этих мест, мужчины и женщины, девушки и малые дети, особенно заняты… голые и босые, на острых и скользких камнях, вооруженные шестами и длинными острогами, простираются они над бездной, высматривая, что за дары принесла им волна, и спеша нанизать их на свои орудия, пока море вновь их не унесло[235].

Пожалуй, эти общины былых времен могли бы рассказать XX веку кое-что важное о подлинно равном труде. Однако для собирательниц водорослей равенство ограничивалось тем, что они могли, как и мужчины, скакать голышом темной ночью по опасным камням; занятие увлекательное, но какого-то более существенного вознаграждения – например, денежного – они не получали. Повсюду, откуда до нас дошли сведения о жалованье рабочим, мы видим одну и ту же картину: женщины получали меньше мужчин или ничего не получали вовсе – так укрепилось в умах представление о pater familias как единственном кормильце семьи! Так, в Англии XVII века мужчины-батраки получали восемь пенсов «без еды и питья», а женщины – лишь три четверти от этого, шесть пенсов; жнецы-мужчины «с едой и питьем» получали пять пенсов, а женщины всего три. Примерно такое же соотношение мужских и женских зарплат наблюдается по всему миру и в наши дни[236].

Это фундаментальное неравенство осложнялось тем, что, если семья проигрывала битву за выживание на этих нищенских суммах, почти всегда именно женщины оставались с детьми и продолжали безнадежную борьбу за существование в отсутствие основного «кормильца». Приходские документы по всей Европе, начиная со средних веков и далее, полны горьких жалоб и молений от «бедных безутешных женщин», «бесприютных с прошлого Рождества», обремененных детьми, «по малолетству ни к какой работе не способными». Почему бесприютных? Да потому что наличие крыши над головой тоже зачастую было привязано к мужскому труду: мужчина исчезал – и жене и детям оставалось лишь бродить по большим дорогам. Бездомной Элинор Уильямс из Уорчестера, Англия, повезло – когда «муж ее бросил землю, где обитали они в последнее время, и ушел неведомо куда», у нее был только один ребенок. Элинор, по ее собственному заявлению, хотела и могла «тяжелой работой обеспечить свое дитя», если бы только ей дали «комнату или угол»[237]. Эта Элинор – прототип современной матери-одиночки: как видим, она столкнулась с борьбой за жилье, с бременем единоличной ответственности за ребенка, и прежде всего – с перспективой бесконечной, изнурительной, малооплачиваемой работы, которая остается жребием средней брошенной женщины вплоть до наших дней.

Не стоит удивляться, что в тех странах, где незамужним девушкам разрешалось работать вне дома, женщины использовали эту возможность, чтобы обеспечить себе безопасность в браке и не разделить судьбу Элинор. Так, в нотариальном брачном контракте из французской провинции, современном Элинор и ее злоключениям, отразилась гордость невесты плодами ее трудовой жизни – весьма значительными, учитывая скудное жалованье служанки: «Жанна Валанс, дочь сельского батрака, вносит в качестве своего приданого сумму в тридцать фунтов, заработанную за годы, проведенные в услужении в городе Бриуде, а также новое шерстяное платье и шерстяную рубаху в крестьянском стиле, соломенный матрас, белое шерстяное одеяло и сосновый сундук с замком и ключом»[238]. А ведь жизнь в услужении была для девушки вовсе не пуховой постелью – и даже не соломенным матрасом! Это охотно подтвердили бы служанки Сэмюэля Пипса. Помимо грязного языка и шаловливых ручонок – свойств, им самим любовно зафиксированных в знаменитом «Дневнике» – этот хозяин обладал крутым нравом и без стеснения его проявлял. Например, заметив, что служанка Джейн «положила некоторые вещи не туда, где им следует быть», наш «спаситель флота» «схватил метлу и колотил ее, пока она не принялась орать во все горло, чем заставила меня остановиться». В другом случае, когда брат Пипса не пришел вовремя мыться из-за горничной, которая его отвлекла, Пипс заставил свою жену бить ее, пока на крики не сбежались соседи – «а затем запер в ее каморке, где она и пролежала всю ночь»[239].

Судя по его собственным признаниям, Пипс был суровым и требовательным хозяином. В «Дневнике»