Ева. Книга 2 - Ева Миллс

Внутри было горячо. Жгучая смесь сальсы с бачатой, приправленная элегантным соном, задорной меренге и посыпанная сверху романтичным болеро перемешалась на просторном танцполе. Сердце стало стучать чаще, на губах расползлась улыбка: как же мне хотелось этого!

Мы танцевали и пили, снова пили и танцевали, потные тела липли друг к другу в невообразимой толчее, все были одним целым, и никто не обращал внимания на другого, слушая лишь музыку, отдаваясь ей всем телом. Обстановка раскрепощала, в этот миг можно было сбросить все маски, закрыть глаза и просто быть, следовать за жаркими голосами и первобытной, ведущей за собой мелодией. Где-то около двух уехал Джуд, но мы с Энрике остались, разгоряченные и полные движения. Проведя рядом уже несколько часов, я могла только восхищаться этим мужчиной, его врожденной пластикой и грацией. Он вел уверенно и ненавязчиво, рядом с ним танец рождался сам по себе. Разговаривать в этой обстановке было возможно, лишь прильнув к самому уху партнера и мы молчали, но это было и не нужно – за нас говорили слова вечных песен. В какой-то момент, под томный напев Que te quedes a mi lado y que mas nunca te me vayas mi vida[85] самым естественным было поцеловаться – и мы поцеловались. Губы Энрике, сладкие и пропитанные ромом, пахли солнцем, пряным табаком и какао. Он провел ладонью по моей щеке, наши головы соприкасались, ласково проговорил:

– Не надо, mi alma.

Я знала, что не надо, но все равно спросила:

– Почему?

– Мы оба мечтаем о других. – говоря это, он на мгновение кинул взгляд в сторону, туда, где некоторое время назад был этот кто-то другой. Тоска, промелькнувшая в его глазах, была такой острой и явной, что все стало понятно без лишних объяснений.

– Давно ты его любишь? – со стороны могло показаться, что мы шепчем друг другу слова любви, так плотно соприкасались наши тела и лица.

– Всегда, – прошептал Энрике, и больше мы не говорили.

* * *

Оборачиваясь назад, я вижу девушку, потерявшуюся в толпе и нашедшую себя в ту ночь. Какую-то важную часть себя. Под удары клаве и конго, шуршание маракасов и переливы треса[86] она танцует, покорившись ритмам самбы, забыв обо всем, принимая всё, и я хочу оставить ее там, в этом прекрасном времени, которое пронесется и запомнится как счастливый сон длиной в целую весну, прежде чем в ее жизни – моей жизни – наступит новый этап.

Каждый раз, когда у меня в душе наступает сырой и безрадостный ноябрь, я знаю: пришло время уйти подальше от океана и найти кого-нибудь, кто бы меня подстриг. [87]

Май 2006

Май обрушился на город жарой и волнением. Под знойным небом, отраженным плавящимся асфальтом, хотелось растаять в лучах беспощадного всепоглощающего солнца, растечься океаном соли и пота, потеряться в знакомых кварталах, раствориться в прохладных прибрежных волнах.

Волосы курчавились и влажно липли к шее, мокрой спине, змеями обвивали задыхающееся горло, не давали думать, летать. Однажды днем я ушла на ланч с Глорией – девчонкой из магазина одежды, с которой за весну здорово сдружились – и, не дойдя пары шагов до закусочной, застыла перед прозрачной витриной парикмахерской. Кресло было свободно, и я, не давая себе времени на обдумывание, зашла внутрь.

– Хочу обстричь это.

Мастер – крашенная в иссиня-черный прокуренная сухая женщина под пятьдесят, больше всего напоминавшая отошедшую от суетливых будней кубинскую проститутку, не задавая вопросов, указала мне, мол, садись, и я на мгновение дрогнула.

«Папа меня убьет». Некоторые детские установки не теряют своей актуальности и на пороге тридцатилетия. Внутренний голос требовал одуматься и не трогать «прекрасные естественной красотой длинные волосы, так изумительно вьющиеся сами по себе». Я улыбнулась и, как всегда, сказала наоборот:

– Режьте.

Первый круглый завиток упал на грудь и дышать стало легче. Свободно. С каждым движением ножниц на пол падали

– Безвозвратно ушедшая юность

– Неизбывная тоска по тому, кто так любил мои кудри, но никогда уже не пропустит их сквозь пальцы

– Горы скорби, лежащие на моих плечах два с половиной года

– Железные цепи, которыми я опутала себя по доброй воле

– И здравый смысл.

Из пены отстриженных перьев проявлялось мое новое лицо: взрослое, резкое, умное, живое – я любовалась им. Есть черты прекрасней, но в своих я явственно видела широкие скулы отца и яркие глаза матери, скульптурные брови незнакомой мне бабушки и кукольные губы, подаренные природой, и не променяла бы эту память поколений ни на какой волшебный скальпель или чудодейственный укол. В своих чертах я видела себя.

Зейн – я прочитала имя на бейдже – деловито проверила длину волос расческой, пуховкой стряхнула коловшие затылок волоски и, взяв в руки фен и расческу, начала колдовать над укладкой. Аккуратные пряди обрамляли виски, плавными волнами лежа на щеках, подчеркивали скулы, подбородок, шею. Я не чувствовала восторга или изумления, лишь удовлетворение, что личина, так долго прятавшаяся, наконец видна.

Все было готово, бесформенная синяя накидка снята, и я, наклонив голову к правому плечу, рассматривала себя с едва сдерживаемой радостью. «Давно нужно было так сделать»

– Боб.

– Что, простите?

– Прическа, говорю, называется боб-каре. Всем идет, вот и вам тоже.

Это «и вам тоже» рассмешило меня ужасно. Люди такие смешные, думают, что они уникальны со своими бедами, желаниями и заботами, то и дело забывая о том, что все на свете уже было миллион лет и повторится еще много раз после. Иногда нужно почувствовать себя мелкой песчинкой, которой ничего не подвластно и даже собственная жизнь. Все мы – космическая пыль, родом от звезд и к звездам вернемся.

Я расплатилась и ушла. Сначала заглянула к недовольной Глории, так и не дождавшейся меня к обеду. Начав по инерции ругаться, она замерла на полуслове:

– Твои волосы! Что ты натворила, loca!

– Правда, хорошо?

– Нет! Зачем? Ты была с ними такая сексуальная! – казалось, девушка сейчас заплачет. Сама обладавшая роскошной гривой темных густых волос до талии, она не понимала, как можно по доброй воле расстаться с таким украшением. Ее искреннее негодование лишь убедило меня в правильности сделанного выбора. Расцеловав подругу в обе щеки, я улыбнулась.

– Это так мило, что ты сердишься.