Ученик аптекаря - Александр Окунь

Еще более удивительным представляется тот факт, что у всех девочек, появившихся на свет после того, как их будущие матери обнимали и целовали этот самый столп, были волосы цвета темной меди, а мальчики рождались без крайней плоти и с родимым пятном размером с горошину под левой лопаткой, точь-в-точь как у Поляка.

Лето в том году выдалось невероятное — даже по ночам столбик ртути не опускался ниже 28 градусов. И возможно, по этой причине все были какими-то дергаными и нервными. Собственно, матушке моей много было не надо, она и при сносной температуре спокойствием не отличалась, но тут ее и вовсе зашкаливало. Проклятия и жалобы на коллег, погоду, судьбу и отсутствие денег — у нее, поскольку у других с этим проблем не было, — так и сыпались, и количество окурков с кроваво-красным ободком на белом фильтре превышало обычную норму. Даже всегда спокойная Вероника однажды сорвалась на Эжена, когда тот пришел, благоухая духами «Нина Риччи».

— Мог бы душ принять, — сухо сказала она.

Эжен обиделся и дня два жаловался на незаслуженную выволочку, он, по его словам, душ принимал минимум три раза в день.

В разговорах кавалеров сквозило несвойственное им ранее напряжение. Как-то рано утром спустившись в зал, я неожиданно застал там Оскара и Аптекаря.

— А я тебе говорю: ничего он там не найдет! — Оскар стукнул кулаком по столу. — Как она может попасть во дворец ливанского набоба, которого ничего, кроме «роллс-ройсов» и золотых унитазов, не интересует!

— Беглец знает, что делает, — упрямо возразил Аптекарь. Хмурое лицо его было усталым, щеки ввалились. Последнее время он часто, порой на несколько дней, исчезал куда-то.

Увидев меня, они замолчали, и я, почувствовав свою неуместность, извинился и ушел.

Художник заперся в своей мастерской. Аптекарь по секрету шепнул мне, что Оскар уговорил какого-то своего приятеля-промышленника, строящего крупный торговый центр, заказать Художнику гигантскую фреску «Триумф потребительского общества», и теперь тот с утра до ночи рисовал эскизы аллегорических фигур — музы кредита, нимфы банковского процента, гения торговли и так далее.

Эли не вылезал из синагоги. Девятого ава помер его каббалист, тот самый древний старик. Эли еще больше укрепился в своем мнении относительно святости учителя, поскольку умереть в такой большой праздник — это честь, выпадающая только на долю праведников.

Честно говоря, я, при всем уважении к Эли и каббалисту, этого мнения не разделял, поскольку праздником, да еще и большим, называть Девятое ава, день траура, напоминающий о разрушении первых иерусалимских храмов, на мой взгляд, было неуместно.

Все то время, что Эли не молился за упокой души своего старичка, он посвящал хлопотам по разделу его имущества, так как именно на Эли, а не на кого-то из своих бесчисленных дочерей, сыновей и внуков, померший каббалист эту задачу свалил. Думаю, что это было мудрым решением, иначе наследники перегрызлись бы друг с другом, а так, помимо естественного, но, как я понимаю, умеренного горя, их сплачивали недоверие и подозрительность по отношению к Эли. Собственно, имущества там было не так уж много: в основном книги, небольшая, но, по словам Оскара, ценная коллекция иудаики — подсвечники, коробочки для пряностей и всякая другая ритуальная утварь — и, наконец, квартира.

Разбором библиотеки Эли упросил заняться Оскара, а сам ломал голову, как по справедливости разделить деньги, вырученные за продажу квартиры, и что делать с серебром: продать, поделить? В общем, он тоже был озабоченный и нервный, тем паче что каждый из наследников справедливость понимал по-своему, но все вместе они понимали ее не так, как Эли.

Единственным человеком, невосприимчивым к пагубам погоды, оказался Анри. Завершение Агрегата приближалась к концу.

Странное, ни на что не похожее сооружение возвышалось среди деревьев внутреннего двора. Я про себя называл его Вавилонской башней, уж очень оно было похоже на картину Брейгеля: арочки, лесенки, колонны, колесики, передачи… Как во всем этом разбирался Анри, для меня оставалось загадкой, а он, мокрый от пота, неутомимо сновал внутри своего Агрегата, шлифовал, красил, лакировал.

— Осенью, понимаешь, полетим! — весело кричал он, высовывая из кабины голову и смахивая каплю пота с длинного носа.

С Зайчиком я виделся почти каждый день. Ее группа была нарасхват, и с вечера до поздней ночи они выступали на дискотеках и в ночных клубах. До полудня она отсыпалась, а потом мы встречались и шли на море. Она сбрасывала рубашку и шорты и тут же неслась в воду.

Я, хоть и умел плавать, воды боялся (сказывалась та стародавняя история, когда я тонул в бассейне) и держался у берега. Зайчик тянула меня на глубину, я отказывался, мы начинали бороться, летели брызги, а потом, вдоволь насытившись возней, она исчезала под водой и, через несколько мгновений вынырнув из глубины, уже метрах в пяти от меня, устремлялась к горизонту, а я возвращался на берег, падал на простыню, и на моем теле горели ожоги ее прикосновений. Минут через двадцать она возвращалась, смешно, как собака, тряся головой, чтобы вылилась из ушей вода.

— У тебя ничего не выходит, потому что ты зажатый, — сказала она, вытирая полотенцем волосы. — Плавать надо так же, как танцевать и заниматься любовью, — легко, без напряжения. — И, откинув полотенце, повернулась ко мне. — Хочешь, я тебя научу?

Сердце мое замерло. Ее губы были приоткрыты, а глаза смотрели на меня серьезно и прямо.

— Хочешь?

Я отвел взгляд.

— Потом как-нибудь, — сказал я старательно-беззаботным тоном, — у меня сейчас на танцы времени нет.

Какое-то время мы оба молчали. Я готов был, подобно крабу, зарыться в этот горячий песок и не вылезать никогда.

— Нет так нет, — тряхнула она влажными волосами. — Тогда пойдем, мне еще к Софи за костюмами заехать надо.

Вот так и тянулось, набухая, словно нарыв, это проклятое жаркое лето. По ночам, мокрый от скользкого пота, сбросив влажную простыню на пол, я метался по постели, злясь на весь свет, а больше всех на Аптекаря, загнавшего меня в угол своими пророчествами. И каждую ночь, вонючий, жирный, как керосин в канистре, плескался во мне страх. Впервые в жизни я чувствовал себя абсолютно одиноким, и это в тот момент, когда мне так необходим был совет, да что там совет, мне попросту нужна была помощь.

Матушка наверняка нашла бы выход, но тогда пришлось бы рассказать ей о Зайчике, а что из этого могло выйти, я представлял себе настолько хорошо, что идея отметалась напрочь.

Я попытался было поговорить с Аптекарем, но тот раздраженно пробурчал, что-де все, что ему было на сей счет мне сообщить, он уже сообщил и добавить ему нечего. Это, конечно, было неправдой, ибо, во-первых, Аптекарю всегда было что сказать, и, во-вторых, он мне сообщил только факты, а что с ними делать — сказать не сказал. Как бы то ни было, то ли из-за занятости, то ли из-за чего-то еще, от разговора он явно увиливал.

В отношениях с Зайчиком тоже произошли перемены. Мы по-прежнему ходили на море, купались, ели мороженое, бродили по городу — в общем, все было как бы по-старому, — но все чаще и чаще я ловил на себе взгляд, от которого мне становилось не по себе и хотелось бежать на край земли.