Погоня за украденным триллионом. Расследования охотника на банкиров - Александр Лебедев

Таким образом, взяточничество и коррупция в нашем определении очень различаются. Первое – это явление, ориентированное главным образом внутрь страны, а второе – вовне. Это объясняет, почему мировое сообщество – и западные державы в особенности – очень встревожено распространением коррупции, а также тем фактом, что взяточничество на местном уровне регулярно осуждается, но не становится предметом серьезной озабоченности, и это при том, что его объем оценивается в 4–6 % ВВП многих развивающихся стран. Более того, несходство взяточничества и коррупции играет важную роль, когда дело доходит до борьбы с ними в различных условиях. Можно утверждать, что современная открытая экономика способствует коррупции, если не стимулирует ее, поскольку позволяет коррупционерам накапливать деньги и собственность в иностранной юрисдикции, надежно защищая их от национальных правоохранительных органов, а также предоставляет им персональные «стратегии выхода». Советская система, например, была глубоко пронизана тем, что называли «блат», и различные виды взяточничества присутствовали в ежедневной жизни почти повсюду, но в то же время система не была коррумпированной в том смысле, какой имеет это понятие в сегодняшней России. Разница не только в том, что сегодня взяточничество стало просто более безопасным, но в возможности спрятать присвоенные средства за границей, использовать их разнообразными способами, живя в России, и покинуть страну, если наступят трудные времена.

Поэтому коррупция сегодня значительно отличается от той, которая существовала со времен древней Месопотамии до Соединенных Штатов начала XX века: во всех предыдущих случаях она была в конечном счете ограничена национальными границами, в то время как сегодня коррупция облегчена наличием множественных юрисдикций. Этот вид коррупции появился благодаря трем основным факторам. Первый фактор – развитие современной системы уклонения от уплаты налогов, которая произвела сначала сеть офшорных финансовых центров и позже создала всю индустрию отмывания денег, анонимного финансирования, номинальных компаний, «слепых» трастов и других средств сокрытия денежных потоков, в том числе и от коррупционной деятельности. Вторым фактором явились политические реформы и прибыльное открытие основных «развивающихся» экономик, что позволило как установить слияние государственного и частного, кардинально необходимое для продвижения коррупции, так и использовать международные финансовые механизмы для упрощения перевода средств в различные «зоны безопасности». Третий фактор – технологические достижения, которые помогли сократить издержки всех этих транзакций и превратили офшорные финансовые операции в бизнес, легко доступный даже для людей, обладающих десятками тысяч долларов. Поэтому неблагоприятное воздействие коррупции в мировом масштабе с 1970-х годов возросло: финансовые потоки от развивающихся стран к развитым увеличились с 20 млрд долларов в год в 1970-х до 200 млрд в год к концу 1990-х и сегодня превысили l трлн ежегодно. Запад хорошо подготовился к этому притоку: с начала 1970-х годов офшорные юрисдикции появлялись в Европе (острова Мэн и Гернси, Лихтенштейн, Люксембург, швейцарский кантон Цуг и т. д.); в 1990-х Кипр и Латвия стали служить основным механизмом для переинвестирования «грязных» денег, прибывающих из России, Украины и Казахстана; с 2000-х Лондон получил статус истинной мировой столицы для иностранных клептократов.

Многие авторы утверждали – вполне справедливо, – что коррупция искажает государственные институты, подрывает конкуренцию, полностью извращает мотивацию и бизнесменов, и политиков. Там, где коррупция широко распространена, работа в государственном аппарате превращается в самый прибыльный вид бизнеса, уменьшается возможность создания достойного общества, основанного на признании таланта и достоинства. Но сегодня рост коррупции и ее распространение на международном уровне подпитываются не только клептократическими инстинктами бюрократов, которые заселяют обширную мировую «периферию», но и целями западной политической элиты.

В течение многих веков европейские страны доминировали над земным шаром, устанавливая то, что называлось европеизированным миром. За этим «поворотом к европеизации» стояло превосходство Европы как в военных действиях, так и в технологиях, что обеспечило ей доступ к удаленным частям планеты и возможность завоевать любые земли, в которых она нуждалась. Но у этого прямого колониализма, основанного на чистой «жесткой силе», были очевидные экономические ограничения: он мог длиться, пока это было оправдано «геополитическими» соображениями и пока обладание зарубежными территориями было рентабельным, т. е. предоставляло завоевателям некоторые значимые экономические преимущества, задвигавшие на задний план военные и человеческие затраты. Уже к середине XX века стало очевидным, что «колониальные» товары, составляющие всего несколько процентов обычного повседневного потребления англичанина или француза, не стоили человеческих жизней и огромных военных расходов, необходимых для непрерывного управления Африкой или Индокитаем. Поэтому – более или менее мирным способом – на повестке дня появилась деколонизация, и то, что я называю Первой колонизацией, завершилось.

Тем не менее страны Запада все еще оставались зависимыми от товаров, поставляемых периферийными странами, таких как нефть, неметаллические руды, кофе или какао. Таким образом, после «организованного отступления» в 1970-х и начале 1980-х годов западный мир установил новую систему, известную как неоколониализм. Он характеризуется двумя отличительными особенностями. Первая – проникновение в экономики стран третьего мира транснациональных корпораций, приносящих инвестиции при одновременном воспрепятствовании комплексному развитию этих стран. Вторая – финансовый захват многих стран международными банками, которые ссужали эти страны деньгами, когда цены на товары были высокими, а процентные ставки низкими, и требовали возвратить долги, когда рыночные условия менялись в противоположную сторону. Это финансовое доминирование Севера над Югом можно назвать Второй колонизацией. Она была не так кровава, как Первая, но определенно не менее груба.

Вторая колонизация достигла апогея в 1980-х, но потеряла свою привлекательность, поскольку экономический рост на глобальном Юге ускорялся и миллионы людей были вытянуты из крайней бедности, прежде всего из-за головокружительного подъема Китая. Но после «большого экономического расцвета» 1990-х появилось новое явление, которое я называю Третьей колонизацией – намного более разрушительной, чем предыдущие две. Если Первая колонизация была насаждена военной силой, а Вторая – финансовой мощью, то Третья основывается на силе обольщения, и мы должны напомнить, что это не совпадение: глагол «обольстить» звучит на латыни как «коррумпировать». В то время как страны третьего мира доказали, что не способны создать нечто схожее с условиями жизни в странах первого мира в пределах своих границ, их элиты отчаянно желают наслаждаться светской жизнью европейского уровня. Поскольку в большей части периферийных стран о свободе можно говорить весьма условно, вопросы о происхождении богатства их элит в любой момент могут быть заданы либо существующим, либо будущим правительством. Поэтому богатые люди желают купить недвижимость за границей, основать офшорные компании, открыть тайно управляемые счета и т. д.

Таким образом, коррупция, которая была в течение многих веков национальной проблемой, превращается в явление глобального характера. Запад совращает периферию, которая уже созрела для того, чтобы стать более коррумпированной, чем прежде. Третья колонизация, построенная на этом фундаменте, становится еще более изощренной и эффективной, чем Первая и Вторая. Как говорилось выше, элиты периферийных стран ежегодно отправляют около l трлн долларов в западные банки, в то время как долг всего третьего мира на конец тысячелетия был оценен на уровне приблизительно 1,96 трлн долларов. Коррупционеры передают в мировые финансовые центры приблизительно в четыре раза больше денег, чем их страны платят процентов международным банкам.