Месть князя - Юрий Маслиев

Гордость домоуправа, его сын – непробиваемый науками, олигофренистый, прыщавый от вечного вожделения подросток, постепенно превратился в такого же толстозадого детину с достаточно крепкими кулаками и замашками уличной шпаны.

Так и сгинул бы его Егорка в мелкоуголовном паводке, залившем, по истечении вольной, но короткой жизни, гулаговские социалистические новостройки в районах Сибири и Крайнего Севера, если бы не сексотские связи его папаши.

И вот пожалте: закончив школу командиров среднего звена, его сынок срочно понадобился ОГПУ, где были необходимы не только интеллектуалы-разведчики, следователи различных мастей, но и люди, выполняющие грязную работу. Кто-то должен был выколачивать из подследственных сведения, командовать вертухаями, да, в конце концов, приводить в исполнение приговоры. Работы такого плана все прибавлялось и прибавлялось. Любой человеческий материал годился в раковой опухоли, возглавляемой Ягодой, а после логичного завершения его карьеры – и Ежовым, которая пустила свои щупальца-метастазы по всей стране.

Вот здесь-то и пригодились «способности» Егорки Коровина – его патологическая ненависть и рабская зависть ко всему и всем. Его по-холуйски идиотская преданность любому, на данный момент, независимо от политической конъюнктуры, власть предержащему, оберегала его в этой «банке с пауками» лучше любых связей. Что взять с дурака! И он продолжал карьеру палача, расстреливая по приговорам трибунала, а затем и революционной тройки буржуев-кадетов, эсеров и просто провинившихся перед властью. Потом, не задумываясь над случившимся, уничтожал и самих трибунальцев, и старых чекистов. При последующем аресте начальника ОГПУ Ягоды он, также не задумываясь, расстрелял и его вместе с приспешниками.

И в последнее время, рассматривая своими водянистыми глазками новую элиту госбезопасности, которая несколько пренебрежительно относилась к нему – «мяснику», он, глядя на них всех, включая и наркома Ежова, отстраненно размышлял: «Ничего… Скоро и вы, новая гвардия, станете моими клиентами». От этого он наливался внутренней спесью и самоуважением, ничем внешне не выказывая свое состояние. Дурак?! Продвижение по службе (уже капитан) и расстрельная команда в его подчинении – сами по себе говорили о правильности его выбора. Дурак?! Что с него взять.

– Так что там за шум в подъезде? – еще раз недовольно крикнул Коровин вошедшему в квартиру отцу.

За последние годы работы в его ведомстве прибавилось, особенно после прихода к руководству Ежова. А в нынешнем 1937 году объекты ликвидации вообще двигались сплошным потоком. Упреешь, пока управишься со всеми «клиентами».

Петр Васильевич степенно снял шляпу и, аккуратно промокнув шишкообразную лысину носовым платком, ехидно засмеялся:

– Да вот, этот композитор Комовский загнулся.

У него слово «композитор» прозвучало примерно так, как оно звучит в устах уличной шпаны, когда она останавливает в переулке какого-нибудь музыканта со скрипкой в футляре или нотными папками, в духе: «Эй, Паганини, дай закурить», – что является прелюдией к издевательствам или грабежу. После чего, невзирая на возмущенные реплики жертвы, они добавляют: «Глохни, Шаляпин!», – заканчивая все это тычком.

– Ну и что! Если загнулся, так надо шум на всю улицу поднимать? Музыканты, бля! Буржуи недобитые…

Егор не любил Комовских за все: и за их интеллигентность, и за престижную профессию, и за звание «профессор консерватории», и за сладости, которыми часто в детстве угощала его покойная Мария Александровна, и за приемную дочку: «Повезло дуре. Другие по подворотням подыхают, а ее ни за что в такой дом приняли. А я, со своим папашкой-дворником, надрывайся. И никто не обратит внимания».

Но особую ненависть он питал к Татьяне, которая дала ему от ворот поворот, когда он, уже будучи лейтенантом, пытался подкатить к ней. Холодным и безразличным отношением к нему она явственно указывала, какая пропасть разделяет их, проходя мимо него, как мимо пустого места. Но слишком высокого ранга гости заезжали к профессору Комовскому, поэтому Егор отложил свои мстительные планы на неопределенное время.

Еще больше он невзлюбил ее за мужа. Приперся откуда-то из Сибири, деревня! И вот пожалуйста – уже летчик, денег куча. А девку какую отхватил! Им, сотрудником ОГПУ, побрезговала, коренным москвичом, а за какую-то деревню – замуж. И сразу ребенка рожать. И живут вчетвером, вместе со своим зятем, в такой шикарной буржуйской квартире. А он – капитан – со своими спиногрызами сопливыми и женой дурехой-лимитчицей, продолжает ютиться у батяни с маманей в полуподвале.

– У-у-у, буржуи… – скрипнул он зубами.

– Вот и я о том же, – уловив недобрый блеск глаз своего сына и хорошо зная даже самые потаенные уголки его души, произнес Коровин-старший, как бы прочитав его мысли. – Умер профессор! Они что: теперь втроем в этих хоромах проживать будут? Эта Танька – дрянь – так и будет на своих роялях дренькать, нервы портить?

– Решим что-нибудь!.. – устало махнул рукой Егор.

– А когда?

– Ну-у-у… Как-нибудь покумекаем… – Он зевнул, предвкушая послеобеденный сон.

– Не когда-нибудь, а сейчас! – сердито цыкнул отец. – Квартира шикарная, тут быстро думать надо. Пошли, поговорим в мою комнату. А ты! – недовольно бросил он неопрятной, снова беременной снохе, возившейся у плиты, – кто ни придет – нас нет дома.

На улице смеркалось. Зажигались фонари.

Женская половина семьи Коровиных, вместе с сопливыми отпрысками, с боязливым любопытством пытавшаяся дознаться, что делают в отдельной комнате отец с сыном, получила страшный нагоняй и несколько оплеух в придачу. Причем оплеухи заработала самая любопытная из них – сноха, первой сунувшая свой утиный нос в приоткрытые двери и заметившая две фигуры, склонившиеся за письменным столом, заваленным исписанными и смятыми листками бумаги.

Вскоре первым из комнаты вышел ее вечно недовольный муж.

– Собери пожрать на дежурство, – рявкнул он ей, пряча несколько исписанных листков во внутренний карман расстегнутой гимнастерки, – целая ночь впереди. Работы невпроворот, умаешься.

– Не жалеете себя, – поддакнул вышедший следом отец, держа в руках кучу скомканных листков, – стражи революции.

Суетливо засовывая бумагу в неостывшую еще после приготовления ужина плиту, в такт движениям он добавил:

– Холодная голова, чистые руки и… – засунув последнюю бумагу во вновь разгоревшуюся топку и ожегшись, он сунул испачканный палец в рот и прокартавил: – Горячее сердце, – сплюнув после этого, в сердцах, на пол.

Если бы Егор обладал хотя бы толикой юмора, то его, наверное, рассмешила бы эта сцена. Кому-кому, а ему была хорошо известна вся подноготная деятельности органов. Но сквозь змеившиеся в злобно-гримасливой усмешке губы он плакатно процедил:

– Кто-то ведь должен охранять мирный сон советских людей. Враги не дремлють. Буржуи, бля…

Сноха, вышедшая в соседнюю комнату по своим бабьим делам, с трудом расслышала только отдельные фразы: