Месть князя - Юрий Маслиев

– Страх, Илюшенька, страх. Человеком управляют инстинкты. И один из главнейших – инстинкт самосохранения. Остальные находятся в подчинении у него, – прервал Илью Лопатин.

Продолжил тему Михаил, чей менторский тон никак не вязался с юным для его лет обликом:

– Ну а если говорить серьезно, то основной инстинкт – это инстинкт продолжения рода, который выше инстинкта самосохранения. И мне кажется, рано или поздно любой народ, любая цивилизация или стряхивает с себя эту социальную болезнь, как это было во Франции в конце XVIII века, или погибает, как Римская, Византийская империи. Очень не хотелось бы, чтобы нашу Родину постигла их участь. Но это длительный исторический процесс… Так что, на наш век дерьма хватит. Но тебе, Лопатин, нечего беспокоиться. Никакие социальные катаклизмы тебя лично не коснутся, – изменил он серьезный тон на иронический. – Твой status quo вообще не подвержен влиянию каких-либо инстинктов. Одни условные рефлексы, как у собаки Павлова. И если у одних существ главное стремление – это стремление жить, то у тебя, белковоуглеродистый мой, главное стремление – выпить и закусить. Шучу-шучу, – улыбнулся он, заметив, что Евгений протестующе поднял массивный подбородок, тем не менее отодвигая бутылку в сторону. – Хватит о грустном. Посмотрите… Вечер-то какой… А девушки! Женя, где ты в европах встречал таких девушек!..

– И главное – недорогих, – остался верен себе Лопатин, у которого лицо при слове «девушки» приобрело добродушно-мечтательное выражение.

Пролетевший год упрочил положение Стрельцова в училище. Мнение председателя свердловского Осоавиахима подтвердилось. Михаил действительно был уже готовым пилотом, но экстернатура в летных училищах, гражданских и военных, не принята, поэтому он продолжал числиться курсантом. Находясь под покровительством начальника товарища Лужина, он время от времени сдавал экзамены по программе, в общем-то исполняя обязанности летного инструктора, получая, правда, зарплату вахтера. Поэтому курсантское общежитие он сменил на отдельную комнату в доме, где обитал преподавательский состав. К таким квартирам, с общим туалетом, ванной и кухней, навсегда прилипло в СССР емкое название «коммуналка». Михаил гармонично влился в коллектив курсантов, а затем и инструкторов, ничем не отличаясь от этих молодых, веселых парней – элиты советской молодежи.

Главной его задачей при общении с ними было не показать уровень своих знаний в искусстве, литературе, музыке, философии, владения языками и многого другого, чем он отличался от них. Поэтому Михаил прослыл человеком серьезным, немногословным и несколько угрюмым.

Однажды Лопатин при очередной встрече заметил, что если и дальше так пойдет, то его, Михаила, ожидает остаточная интеллектуальная деформация сознания, которая с возрастом становится необратимой:

– Не забудь, что тебе не двадцать два, а тридцать три года – возраст Христа. Выводы делай сам.

Евгений же настолько глубоко окунулся в науку, что вне ее, по крайней мере так казалось, он не представлял своей жизни. Даже его любимое времяпрепровождение – легкий или глубокий флирт с противоположным полом – отошли на второй, если не на десятый, план. Все остальные девять «кругов»[17]его жизни были заполнены наукой, хотя почти весь женский персонал, особенно молоденькие лаборантки, был влюблен в этого громадного и сильного мужчину с неиссякаемым чувством юмора.

После этого разговора Стрельцов стал постоянным посетителем Ленинки, таская к себе в комнату горы литературы, дабы в дальнейшем можно было аргументированно объяснить посторонним интеллектуальный рост простого советского парня.

ОГПУ не дремало, система сексотства пронизывала все слои советского общества. И сам Михаил только чудом уворачивался от довольно прозрачных намеков особиста, ведавшего кадрами училища, который не раз предлагал написать докладные записки на товарищей по учебе и работе.

Несмотря на быстрый для курсанта рост по служебной лестнице, он не вызывал зависти у коллег и прослыл щедрым и фартовым человеком, не раз демонстрируя свою везучесть на скачках.

Никому не было известно, что он делал большие ставки в разных кассовых окошках практически на всех ведущих рысаков, демонстрируя знакомым только документально подтвержденный выигрыш. А вообще, деньги для него и его друзей проблем не представляли. Даже самая малая часть драгоценностей, спрятанных ими в тайниках во время Гражданской войны и реализованная в торгсинах или на черном рынке, целиком покрывала их запросы.

Конец октября в Москве тридцать третьего года был унылым и сумрачным. Погода стояла нелетная. Приказом по училищу Лужин отменил все плановые полеты, и курсантов засадили за учебники. Авиаинструкторы болтались без дела.

Михаил, имеющий разрешение на вольное посещение лекций, как исполняющий обязанности инструктора, воспользовавшись погодой, засел в одном из читальных залов Ленинки, где он уже давно примелькался.

За окном, возле которого он сидел, сумеречный свет окутывал город. Туманно-сизый день, подобный озябшей фиалке, слезился на оконном стекле, порой срываясь крупными кружевными снежинками.

Пронзенный мужественной поэтичностью и юмором Артюра Рембо, он с мечтательной улыбкой смотрел в это окно, видя и не видя, ощущая и не ощущая всю прелесть открывающегося перед ним осеннего городского пейзажа, который будил в его душе вместе со стихами неясные чувственные воспоминания.

Внезапно какой-то мягкий шорох, более похожий на легкое дуновение, привлек его внимание. Он отвернул голову от окна. По центральному проходу стремительно-широко, почти по-мужски, двигалась девушка с высоко поднятой головой и блуждающе-радостной улыбкой на лице.

От этой стремительности движения длинная, невообразимого покроя накидка развевалась по воздуху, подобно шлейфу. Во всей длинноного-высокой фигуре девушки, в манере держать под мышкой папку с бумагами, в ее чуть удивленных раскосых ярко-синих глазах, в прямых и длинных, не по моде, слегка спутанных, цвета золотистой соломы волосах, тоже развевающихся, подобно накидке, в челке, скрывающей высокий лоб, – во всем ощущалось столько стремительной воздушности, столько яркости и непосредственности, обычно не присущей людям, окружавшим его в последнее время, что у Михаила от непонятного восторга сердце ухнуло куда-то вниз. В каждом ее движении, взгляде ощущалась беспредельная внутренняя радостная свобода, которая совсем не вязалась с сумрачным осенним светом в окнах и тусклой обстановкой читального зала.

Стрельцов на мгновение застыл, подобно статуе. Застыло все вокруг. И только она, как весенний луч, особенно яркий в этом набитом «книжными червями» зале с его книжно-пыльными запахами, отбивая своими каблучками серебряную дробь весенней капели, устремлялась куда-то в свое неведомое.

На Михаила будто опрокинули ушат живой воды. Пахнуло сиренью, цветущими каштанами на набережной Сены, Люксембургским садом, золоченым куполом Дома инвалидов[18], отражающим паутину юного солнечного света на белые мраморные статуи, сторожащие мост, ведущий к нему. Казалось, какой-то волшебник-селекционер нежно пересадил саму весну из того счастливого далекого прошлого в этот сумрачный мир, стараясь привить ему радость бытия.