Петр III - Николай Павленко

Худ. Александр Рослин. Портрет графа Никиты Ивановича Панина. 1777 г.

Холст, масло. Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Москва

Устойчивым и решительно настроенным противником Петра III было духовенство, выражавшее недовольство указом о секуляризации их владений и непристойным поведением императора во время богослужения. «Духовенство, — доносил прусский посланник Гольц королю, — в отчаянии от указа, которым оно лишалось своих владений и будет получать деньги на свое содержание». Далее Гольц извещал Фридриха II, что духовенство жаловалось на насилие, причиняемое ему этим указом, «на странность относительно его (Петра III. — Н. П.) образа действий, которого нельзя было ожидать даже от бусурманского правительства, тогда как такое насилие учинено православным правительством. Духовенство тем более опечалено таким поступком, что, по его словам, не подлежит сомнению, что подверглось такому насилию потому только, что духовные являются служителями божиими. Это послание, подписанное архиереем и большей частью духовенства, составлено в высшей степени резко. Это послание гораздо скорее должно признать за декларацию против государя, чем за прошение». В другой депеше Гольц писал: «Донесения, полученные вчера и позавчера от начальников отдаленных провинций, доказывают, насколько духовенство старается восстановить народ против монарха. Доношения свидетельствуют, что дух возмущения и недовольства становится настолько всеобщим, что они, губернаторы, не знают, какие принять меры для успокоения умов, и требуют наставлений у двора. Они должны бы прибегнуть к мерам жестоким, чтобы укротить народ».

Скорее всего, Гольц сгустил краски, и утверждение о решительности духовенства противостоять светской власти подлежит сомнению, хотя у духовенства отсутствовали основания восторгаться ни пренебрежением императора к своему сану, ни указом о секуляризации церковных и монастырских владений. Из депеш австрийского дипломата графа Мерси следует, что император дал еще два повода духовенству для недовольства. 28 мая 1762 г. граф доносил канцлеру графу Кауницу: «На днях царь призвал к себе архиепископа Новгородского Димитрия Сеченова, занимающего первое место во всем духовенстве этого государства, и дал понять, что он, государь, смотрит на большое количество образов, находящихся во всех русских церквах, как на вкравшееся злоупотребление, и потому его воля такова, чтобы за сохранением только двух образов: Спасителя и Божией матери — все остальные были уничтожены. Сюда же русский государь присоединил свое желание, чтобы русское духовенство бросило носить бороды и длинное платье „и впредь одевалось, как одеваются протестантские пасторы“. Сеченов возражал: если требование Петра III будет выполнено, то духовенство подвергнет себя опасности „быть когда-нибудь ночью умерщвленными чернью“. Возражением император „был очень раздражен“ и сурово обошелся с епископом».

18 июня 1762 г. Мерси доносил о повторной беседе Петра III с новгородским епископом, во время которой состоялся «очень горячий разговор, ибо русский государь был намерен соорудить в своем дворце протестантскую молельню», на что епископ «прямо обещал, что русское духовенство скорее даст себя вовсе истребить, чем станет равнодушно и в молчании смотреть на это нововведение». Мерси далее извещал канцлера о недостойном поведении императора: «в торжественный день Святой Троицы» в придворной церкви: когда все опустились на колена, «он с насмешкой на лице и в жестах и с громким смехом вышел из церкви и возвратился только тогда, когда все уже встали по окончании коленопреклоненной молитвы. Такое необыкновенное поведение царя возбуждает против него в народе ненависть и отвращение».

Шумахер считал, что из всех названных им «причин недовольства самой важной было все же решение о войне против Дании… В только что закончившейся войне нация потеряли так много людей и истратила столько денег, что новый набор рекрутов уже не прошел бы без ущерба для сельского хозяйства… Нация устала от войны вообще, но с особым отвращением относилась к предстоящей; которую пришлось бы вести при нехватке провианта, магазинов, крепостей, флота и денег в столь удаленных краях из-за чуждых, не касающихся России интересов против державы, жившей с незапамятных времен в добрососедстве с Россией».

Как случилось, что одобрения верхами общества, наблюдавшиеся в первые месяцы царствования Петра III после опубликования им актов в пользу дворянства, быстро сменилась враждебностью, почему он так быстро утратил поддержку подданных и почему супруге удалось столь легко отнять у него корону? Дать ответы на поставленные вопросы не представляет большего труда. Во-первых, читатель из текста предшествующих глав имел возможность убедиться, что Петр Федорович не пользовался уважением ни придворных, ни вельмож, ни духовенства, ни даже императрицы, нежно к нему относившейся, когда она прибыла в Россию, и разочаровавшейся в нем несколько лет спустя. Если верить Шумахеру, то «императрица и впрямь велела составить завещание и подписала его собственноручно, в котором она назначила своим наследником юного великого князя Павла Петровича в обход его отца, а мать (первого) и супругу (второго) — великую княгиню — регентшей на время его малолетства. Однако после смерти государыни камергер Иван Иванович Шувалов вместо того, чтобы распечатать и огласить это завещание в присутствии Сената, изъял его из шкатулки императрицы и вручил великому князю. Тот же якобы немедленно, не читая, бросил его в горящий камин».

Кстати, сжигание в камине не существовавшего важного документа отнюдь не единственная байка в отечественной истории — Кирилл Разумовский тоже сжег документы: свидетельствующие о его супружестве с Елизаветой Петровной.

Во-вторых, Петр Федорович, став Петром III, совершил столько оплошностей и неразумных поступков, которые в глазах подданных затмили все то, что было им сделано в первые три месяца своего царствования. И что воспринималось ими как нечто полезное. В обобщенном виде о них поведал все тот же Шумахер: «Главная же ошибка этого государя состояла в том, что он брался за слишком многие и к тому же слишком трудные дела, не взвесив своих сил, которых явно было недостаточно, чтобы управлять столь пространной империей».

О том, что столица переживала тревожное время, не замечали ни упоенный властью император, ни его ближайшее окружение из бездарных карьеристов и льстецов, но оно было известно проницательным как отечественным, так и иностранным наблюдателям. Так, А. Т. Болотов в «Записках» неоднократно отмечал напряженную обстановку в Петербурге, готовность гвардейцев поднять бунт или, как он писал, революцию: «начинали опасаться, чтоб не сделалось вскоре бунта и возмущения»; «все не шептали уже, а говорили о том въявь, и ничего не опасаясь и наводили из всего вышеписанного такие следствия, которые всякого устрашить и в крайнее сумнение о благоденствии всего государства повергать в состоянии были»; «таковой необыкновенной ропот произведет страшные действия и что неминуемо произойдет какой-нибудь бунт или всенародный мятеж и возмущение; уже видим мы, что ходят люди, а особливо гвардейцы толпами и въявь почти ругают и бранят государя».