Без боя не сдамся - Дина Рид

Она скрылась из виду. Алёша медленно повёл полуоткрытыми глазами и увидел пластиковые трубки, пара которых шла ему прямо в нос. И тут Алёша осознал, что совершенно не понимает, где находится, кто он, и что вообще происходит. Но размышлять об этом не хотелось, на него накатила усталость. Он заснул, не дождавшись возвращения Болтушки.

Долго проспать не удалось. Сердитый голос того самого, уверенного, заворчал:

– Тебе показалось. Изменений нет.

Алёша уже без прежних сложностей открыл глаза и увидел чернявую носатую физиономию над собой.

– Смотрите! Как же показалось?! – воскликнула Болтушка, дёргая носатого за рукав белого халата.

– Ба! Дорогая, да ты права! – возбуждённо сказал носатый и наклонился ниже. Он принялся производить манипуляции с Алёшиным телом.

Самому Алёше было всё равно, кто и что делает с его бесчувственным продолжением. Разве только Болтушка вызывала любопытство. Она светилась от счастья.

Надо же! Он открыл глаза, и это кому-то нужно! – удивился Алёша, думая, что в одном из своих снов он уже видел её, только немного другую. А что в ней было иначе, он не помнил.

На следующий день вокруг Алёшиной кровати собрались люди в чёрных балахонах, высоких шапках, с окладистыми бородами. Они долго-долго пели и бубнили, мазали Алёшин лоб чем-то масляным, крестили. Ещё через день перевезли его в просторную палату, где, судя по голосам и по тому, что удалось заметить краем глаза, лежало ещё двое пациентов.

Болтушка прибегала, врываясь, как свежий ветерок, в помещение с громким приветствием и звонкими шутками. Она, наверное, работала тут, потому что носила голубую униформу – такую же, как у других. В палате Болтушка разговаривала не только с ним, и Алёша даже иногда волновался, что она совсем перестанет рассказывать ему новую чепуху и ставить музыку.

Болтушка была очень занята. Она носилась по палате с тряпкой и шваброй. И похоже, не только по этой. Выносила утки, помогала переворачивать Михалыча на соседней кровати, пенсионера, упавшего с крыши сарая. Михалыч кряхтел и ойкал, с крестьянским простодушием вворачивая иногда крепкое словцо. К нему приходила похожая на него жена, такая же серая и ворчливая. С кучей пакетов и баночек.

Потом Болтушка умывала, перешучиваясь, смуглого, широкоплечего Глеба. Из их разговоров Алёша понял, что усатый фермер вылетел на мотоцикле на красный свет. У него что-то хрустнуло в шее, да к тому же раздробилось бедро. Однако Глеб не унывал, то и дело хватал Болтушку за руки. Она краснела. Алёша следил ревниво.

Болтушка каждый день приходила к Алёше, даже когда не работала. Даже измотанная, с тёмными кругами под глазами после дежурства. Она садилась рядом, и ему было хорошо, как дома, как с мамой. Во время обходов он видел её лицо за спинами врачей, а если не видел – знал, она рядом. Слушает.

Во время одного из таких обходов носатый доктор, Артур Гагикович, сказал жёстко, глядя Алёше в глаза:

– Ну, брат, тут одними лекарствами не спасёшься. Надо жить хотеть. А ты чего? Ты жить хочешь вообще? Или овощем остаться?

Возмущённый Алёша смотрел на него во все глаза, и только. А попозже вечером он услышал, как Михалыч с Глебом негромко переговариваются:

– Жалко девчонку. Она ж тут из-за него…

– А этот, похоже, вообще ничего не соображает.

– Ну да, сказал же Артур Гагикович, овощ. Он уже вот так месяца три после комы – ни тпру, ни ну…

– Да. Но с девкой ему повезло! Кто б со мной так носился! Как мать с дитём, – узнал Алёша кубанский говор Глеба.

– А ты отбей. Терпение, оно, знаешь, штука не железная, особенно в её возрасте, – прошептал Михалыч.

– И отобью.

Алёшу покоробило: он – не овощ, он – человек. Он… он… и вдруг понял, что и правда не живёт, просто плывёт по течению, как во сне, между берегов с названиями «хорошо» и «тихо», и даже не думает, кто он. А почему? Наверное, потому, что боится ответа.

В ту ночь Алёша долго лежал в темноте без сна. На соседней кровати сопел Михалыч, Глеб храпел художественно, выдавая невообразимые звуки: то бульканье, то свист, то рычание старого мопеда. Но потом переставал, и в палате воцарялась тишина. А за окном что-то шумело, гудело, раздавались сирены, бил дождь по стёклам, заливалась чья-то машина сигнализацией. Жизнь летела где-то там, мимо этих пластиковых окон, мимо больницы и этой палаты. Мимо. И Алексей почувствовал зависть, нестерпимую зависть к тем, кто рождает там, вдалеке, эти звуки.

«Я хочу жить…» – еле слышно, коряво выдавил из себя Алексей, прислушиваясь к тому, что неумело выдают пересохшие губы. Он бормотал эту фразу себе под нос, как молитву, изо всех сил пытаясь выровнять кривые звуки. Воздух путался в лёгких, выходил с кашлем, сипением. Связки, усохшие, скрипучие, не слушались, но Алёша всё равно шелестел, хрипел, выкашливал из себя: «Я хочу жить…»

Ранним декабрьским утром Маша пришла на смену, и прямо на входе ей заулыбалась Фёдоровна:

– А твой-то заговорил! И рукой шевелил сегодня…

Маша, как была, бросилась в пятую палату. Рядом с Алёшей стояла медсестра, сосредоточенно вкалывая ему что-то:

– Вот так, сейчас пройдёт, потерпи, голубчик.

– Х-харашо, – услышала Маша тихий голос. Она подошла к кровати:

– Привет!

Он поднял на неё глаза и скривил губы в подобии улыбки.

– П-привет, – с трудом произнёс он.

– Сам не спит и нам не даёт, – пожаловался Михалыч.

Маша всматривалась в Алёшу, пытаясь понять, вернулась ли к нему память, узнаёт ли он её – не сиделку и санитарку, а ту – другую Машу. Радовалась и одновременно боялась: а что, если правда вспомнит всё… Но нет, она была для него новым человеком, к которому недавно стал привыкать. Алёша казался ребенком, больным и беззащитным, готовым довериться кому угодно в незнакомой ситуации. Ничего похожего на прежнего Алёшу в его глазах не было. Может, это и хорошо…

Медсестра, складывая шприц в металлический поддон, сказала Маше:

– Представляешь, тело оживает, и боли вместе с ним. Уже третий раз колю. Так что, если снова закричит, зови. С пяти утра веселимся.

– Конечно, спасибо, – обернулась Маша и коснулась Алёшиной кисти: – Ты как?

– Х-холодная, – снова попробовал улыбнуться Алёша.

– Утро свежее, ещё не согрелась, – объяснила Маша и убрала руку: – Не буду тебя морозить.

Он едва мотнул головой, скривился, потом опять улыбнулся:

– М-морозь, т-так не больно.

Маша присела на стул возле него, глядя взволнованно и нежно:

– Давай ещё где-нибудь поморожу? Где болит?

– Л-лоб.

Маша положила ему на голову прохладную ладонь, и Алёша закрыл глаза. Напряжённое лицо расслабилось. Кто-то закричал из коридора: