Без боя не сдамся - Дина Рид

Катя удручённо посмотрела на подругу:

– Марусь, может, всё-таки ты уже отработала своё, а? В больницу устроила – не то умер бы уже, вон откачали, полечили, как получилось. Но ты ж не будешь всю жизнь купать, переворачивать и о пролежнях думать?

Машино лицо стало суровым:

– А что ты предлагаешь? Бросить?

– Ну, он же не один. С батюшкой. Тот, сама говоришь, его любит…

– Я тоже люблю, – буркнула Маша.

– Маш! Ведь он на тебя нападал, помнишь?! И говорил, чтоб ты ушла!

– То был аффект. Если б не я, он жил бы спокойно в своём ските. И такого ужаса бы с ним не случилось.

– Но ты же танцовщица от Бога! – воскликнула Катя. – Талант зарывать – большой грех!

– Ты не понимаешь. – Маша посмотрела куда-то в сторону. – И Юрка не понимает – уже два раза приезжал забирать; считает, у меня просто эмо-закидон. И хорошо, что не понимаете. Не дай бог кому-то такое чувствовать, что я…

Катя замолчала. Из правого крыла коридора послышался чей-то хриплый крик:

– Маша! Маша! У нас тут беда! В четвёртой палате… Маша!

Маша поднялась:

– Опять небось Егорыч до туалета не доковылял. Ладно, Катюш, мне пора! Спасибо, что зашла!

И, чмокнув подругу в щёку, Маша побежала в глубь коридора – спасать Егорыча или кого-то там ещё. Катя с грустью посмотрела ей вслед, понимая, что переубедить не удастся.

* * *

Маша далеко не всем поделилась с подругой. Не сказала, что пока Алёша был в коме, по случайности или по чьему-то злому умыслу два раза отключались аппараты жизнеобеспечения. Но повезло – один раз дежурная, другой – сама Маша оказалась рядом. Не рассказала она о том, что её подозрения относительно Юриной причастности к падению Алексея росли с каждым днём. Не рассказала, что несколько раз наведывался сюда следователь. Он выудил от членов съёмочной группы информацию о нападении, но Маша сказала, что ничего особенного не произошло – обычная ссора, и подписала бумагу о том, что к Алексею Колосову претензий не имеет. Не призналась Маша Кате, как на коленях молила отца Георгия не забирать Алёшу в монастырскую больницу после соборования, когда тот вышел из комы, и только каким-то чудом убедила батюшку, что здесь у Алёши больше шансов восстановиться. Не сказала Маша, что Алёшин врач, Артур Гагикович, уже достал её недвусмысленными предложениями.

Каждый день Алёша просыпался, но глаза не открывал. Не хотелось. Ничего не хотелось. Он как-то попробовал пошевелить рукой, не вышло. Рука не слушалась, а, может, её и не было вовсе. Он не чувствовал ног, тела, ничего. В темноте закрытых глаз было тихо, покойно. Вдалеке что-то негромко, однообразно шумело. Скоро Алёша догадался – это машины за окном, много машин, которые едут и едут куда-то. А ему никуда не надо ехать. Хорошо.

Иногда слуха касалось лёгкое шуршание бумаги. Звонкий девичий голос начинал почти нараспев говорить – к примеру, вот такое:

– Лёшик, послушай, как красиво:

– Верно сказано, правда? Это Омар Хайям, мне очень нравится. И ещё:

С кем разговаривала девушка, было непонятно, но Алёше голос нравился: лёгкий, музыкальный. И кажется, слышал его где-то. Так продолжалось неопределённое время: отдалённый гул автомобилей, шорох страниц, мелодичные, умиротворяющие строки, а потом долгие промежутки затишья и туманная полудрёма. Бывало, слышались и другие голоса: сухой, уверенный, вроде бы доктора, а ещё бархатистый мужской. Этот тоже читал, но скучно, монотонно. Молитвы, наверное. И разговаривал по-отечески с каким-то Алексеем, рассказывал про скит и горы, про митрополита и далёкую, чужую жизнь. Порой что-то навевало знакомые ощущения, как сюжет старой книги, прочитанной давным-давно. А потом улетало снова. Далеко. В туман.

День ото дня до Алёши доносился шум отворяемой двери, шаги, то мягкие и неровные, будто кто-то прихрамывал в тапочках, то быстрые, то летящие, то тяжёлые. И Алёша понимал, что рядом ходят разные люди.

С голосом девушки, что читала стихи и книги, приходило иногда непонятное смятение. А она была той ещё болтушкой: рассказывала всякую ерунду, часто было даже не ясно, о чём, но как-то задорно, весело и хотелось слушать. Она умела раскрасить, придать новые нотки его настроению, заставляла волноваться и тихо радоваться чему-то, и тогда из глубины него самого, из сокровенных пещер вырывались наверх облачка эмоций.

Алёша так и прозвал девушку «Болтушка». Он уже привык, что после чтения и баек Болтушка объявляла «музыкальную паузу», которая длилась долго и была особенно приятной. Песни и композиции ласкали слух, Алёша даже иногда внутренним голосом повторял их. И тогда ему становилось хорошо. Иногда Болтушка не угадывала, и музыка Алёше не нравилась. Но он всё равно слушал: «просматривал», как картинки, ушами ноты, гармонии, аккорды. Было занятно. Каждый раз, просыпаясь, Алёша играл в «угадайку»: поставит ли Болтушка что-то новое или включит старое, и очень радовался, когда отгадывал верно.

Иногда с ним что-то делали, он не понимал что – в его мире оставались только звуки – ни прикосновений, ни боли, ни удовольствия. И это Алёшу не тревожило – его ум и уши жили сами по себе, в какой-то тёплой, тёмной массе.

Однажды Болтушка не стала ничего рассказывать. Он слышал: она где-то рядом – встаёт и ходит, издаёт странные судорожные звуки, от которых внутри становилось муторно, неприятно. И вдруг Алёша услышал её очень близко: дыхание, всхлипывания – и он понял – Болтушка плачет, заливается слезами, приближается так, что вот-вот проникнет в него самого – туда, где он прятался от всех. Сквозь рыдания он различил шепот: «Алёшенька, Лёшик! Ну что же ты?! А если аппараты отключат? Или опять замкнёт жизнеобеспечение? Что я делать буду? Лёшик, пожалуйста, возвращайся! Пожалуйста! Я же люблю тебя!»

И ему нестерпимо захотелось открыть глаза. Медленно к центру начали сдвигаться грузные, чужие глазные яблоки. Изо всех сил Алёша заставлял вялые, ленивые веки распахнуться, борясь со слипшимися ресницами. Внезапно в привычную темноту врезался свет, яркий, острый. В глазах защипало, и Алёша часто заморгал. Постепенно сквозь мутные пятна вырисовались бежевые стены, белый потолок, капельница и нежное лицо совсем близко. Болтушка вытирала тыльной стороной ладони глаза и вдруг встретилась с ним взглядом.

– Ой! – вскрикнула она. – Лёшенька! Очнулся! Надо доктора! Сейчас я Артур Гагиковича позову. Алёшенька! Счастье!